Александр Филиппов - Зона - Очерки тюремного быта. Рассказы

— Ой да-да! Ой да-да! — и слюнявил тонкую сигарету.

Маруся подошла к Николаю, присела, подцепила что-то вилкой, пожевала, бросила и попросила с укоризной:

— Ты бы, Коля, сказал что-нибудь.

Николай кивнул, и Маруся вскочила, побежала созывать разошедшихся по двору гостей.

Опять все собрались — покрасневшие, веселые. Стали наливать, шумно уговаривая женщин, заботливо наполняя друг другу и следя ревностно, чтобы кто-нибудь не остался обойденным.

В распахнутое окно вливался, остужая, майский ветерок, и цветущие яблони заглядывали нежно-розовыми ветвями в комнату.

— Сейчас отец скажет! — крикнула Маруся, и все тоже закричали, заволновались:

— Пускай! Пускай скажет! — и повернули к Николаю разгоряченные, сытые лица.

Николай встал, и его шатнуло над столом.

— Ты, Сашка, это… — сказал Николай, подняв полуразлитую рюмку, — ты, если уж служить, иди в пограничники… — но почувствовал, что говорит не так, глупо, и что от него все ждут каких-то значительных, умных слов — смешался под взглядами и, зажмурившись, выпил. Кашлянул, поперхнувшись, а потом, не зная, стоять ему или садиться, — стукнул донышком рюмки о стол и сказал:

— Расти большой, сынок!

Молодежь засмеялась, а родня наперебой стала уверять отца, что Сашка уже вырос вон какой, здоровенный, в армию идет, и что расти ему больше не надо, потому что и так под потолок, на две головы отца перерос, — а Николай сидел у самого окна и видел сквозь цветущую кипень яблоневого сада все ту же ярко-зеленую, не припеченную пока зноем степь, чистое, высокое небо с далекими перистыми облаками и белесоватую, в две колеи дорогу…

Деду Василию без малого семьдесят, но он работает шофером на комбикормовом заводе. Дом у деда Василия большой, рубленый, старые бревенчатые стены выветрены и высушены временем до звона и стальной крепости. Двор — широкий, голый, без единого деревца. Земля во дворе белесая и каменистая, пучки рыжей травы сохранились лишь у забора да на крыше длинного приземистого сарая. В сарае дед Василий держит скотину — свинью, трех коз и быка.

Однажды осенью дед Василий договорился с ребятами, насыпал полкузова комбикормов, прикрыл брезентом и, как всегда, хмуро попинав баллоны старенького «ЗиЛа», выехал с завода.

Жил дед Василий на окраине города, и поэтому пришлось ему проезжать по центральной, вечно забитой потоком автомобилей улице. В этот раз позади дедовой машины пристроился милицейский лейтенант на мотоцикле. Не торопился, не обгонял, а тащился в общей колонне, терпеливо простаивая перед строгим красноглазым светофором у перекрестков.

— Вот прицепился, анафема! — сердито и трусливо думал дед Василий. — Делать, што ли, не хрен? А может, следит?!

Дед Василий тревожно поглядывал в зеркальце. Лицо у милиционера беззаботное, он позевывает, и мотоцикл трещит на малых оборотах. Загорелся зеленый свет, и дед, нарочно задержавшись, помахал милиционеру через опущенное боковое стекло: обгоняй, мол, но лейтенант просигналил — нетерпеливо и требовательно. Дед Василий, плюнув с досады, рывком тронул машину и помчался по улице, догоняя ушедший вперед автомобильный поток. Неожиданно ветром с кузова сдуло брезент, и он парусом захлопал, затрепетал, а комбикорм серым облачком заклубился вслед за машиной. Холодея, дед круто свернул на обочину и шустро выпрыгнул из кабины. Матюкнулся и, боясь оглянуться, полез в кузов. Трясущимися руками поправил брезент и только тогда решился посмотреть на дорогу. Милиционер, отряхнувшись от комбикорма, издали погрозил деду пальцем и проехал мимо.

— Чтоб тебя… Господи… — бормотал дед Василий, укладывая брезент, ведь посодят же на старость лет… Едри тебя… Господи…

— И посодят, старого дурака, и правильно посодят! — кричала жена, Матрена, когда дед рассказал ей про этот случай. — Дождешься… Тебя ж, дурака, вредителем объявят!

— Цыц! — рокотал грозно дед Василий. Он уже выхлебал непременные «пятьсот ложек» щей, выпил стакан первача и теперь грыз молодыми, крепкими зубами разваренную баранью косточку.

— Вредитель! — не успокаивалась Матрена, — дождешься, я на тя в органы заявлю! Пускай посодят тебя, вредителя такого… Рученьки мои не гнутся с проклятой скотиной, ночку спокойно за всю жизнь не поспала!

Дед Василий, крякнув, швырнул в жену костью, и Матрена, охая, выскочила из комнаты:

— Ой-ей-ешеньки! Мало я от тебя тычков да синяков носила! Ну все. Нич-чо, все-е Генке пропишу… Пусть знает, как отец над матерью изголяется!