Ольга Птицева - Выйди из шкафа

— Я только сегодня о нем вспоминал, — признался Тим.

— О Бродском? Достойный литератор ни дня не может провести без мыслей об Иосифе Александровиче.

Они посмеялись. Тим все думал, как бы сказать старику, что сегодня к нему не приедет. Очень уж хотелось провести день, лежа с дурацкой книжкой. Можно было бы попросить бабушку пожарить драников. Да, драников со сметаной.

— Дружочек, вы сильно обидитесь, если я попрошу сегодня меня не отвлекать? — спросил Данилевский первым. — Статью надо закончить к утру. Планирую поработать до темноты. И встать пораньше, чтобы на свежую голову…

— Да, конечно! — облегченно выдохнул Тим. — Только не засиживайтесь.

— Ни в коем разе! Сами знаете, глаза уже не те… Слеп, как крот.

Они еще поохали про зрение и очки, которые как ни подбирай, все равно не то. Тим нажал отбой с пугающим привкусом пыли во рту. Данилевский уходил в старость со всеми этими жалобами, странностями и привычкой тянуть пустые беседы о здоровье, погоде и тарифах на электричество. Может, работа над статьей о Бродском его взбодрит? Не мог же Бродский интересоваться, будет ли пересчет по отоплению в новом периоде.

Бабушка на кухне сделала телевизор громче и включила воду. Ода клитору сменилась обсуждением качества молочной продукции в «Пятерочке». Тим нащупал под кроватью наушники, выбрал подборку инструментала для чтения и открыл скачанный файл.

«Она кричит:

— Давай, отрежь, чего ты смотришь? Отрезай!

От нее пахнет скисшим вином. Миша отворачивается. Он уже не плачет. Нет. Он смотрит в окно. Стемнело, включили фонари, желтые-желтые, как ночник.

— Режь, я сказала! — все кричит мама и тянет Мишу за руку, больно тянет, до красных пятен на запястье. — Чтобы духу этой твари здесь не было!

Тварь валяется на полу возле тумбочки. Серый плюшевый бок. Оранжевая футболка задралась, и под ней тоже серо. Бегемот лупоглазо уставился в потолок. Он не знает, что Миша должен вспороть его мягкое брюхо ножницами. Их мама держит в свободной руке. Трясет ими. Взмахивает, как шпагой. Рассекает воздух. Ножницы все ближе к Мише. Они блестят в полумраке комнаты. И желтый свет фонарей становится тоскливым, больным. И Миша тоже заболевает. Тяжелеет голова. И очень хочется плакать. Но он держится.

Мама рыдает за обоих. Слезы текут по щекам темными ручьями размытой туши прямо на белый воротничок платья. Когда мама заметит это, то раскричится еще сильней. Она всегда кричит и плачет, если возвращается ночью. Если пахнет прокисшим вином.

— Режь! Или мне самой? Самой, да? — воет она. — Опять самой? Ты ради меня не можешь? Эту гадость? Ради матери? Да я на тебя всю жизнь!..

Ножницы падают на пол. Мама валится следом, бьется об пол, стонет, как большая раненая собака. Слезы начинают вытекать из Миши сами собой. Так бывает, когда ты маленький, а их много.

Миша подбирает ножницы и садится перед бегемотом на корточки. Бегемота подарил дядя Саша. Мамин друг из театра. Кажется. Он приходил уже четыре раза. Мама при нем громко смеялась, курила и расстегивала три верхних пуговицы на блузке, а дядя Саша подливал ей в рюмку коньяк. Миша смотрел на них во все глаза. Ему было весело и немного страшно. И веки щипало от сигаретного дыма. Потом мама брала его за руку, вела к шкафу и распахивала одну створку.

— Забирайся, — шептала она. — И спи. Понял?

Миша послушно укладывался внутри и зажмуривался быстрее, чем мама закрывала дверцу.

— А чего это он туда? — спросил дядя Саша в первый вечер.

— Только там и спит, — расхохоталась мама чужим, не принадлежавшим ей смехом. — Он у меня немножко того.

Миша засыпал раньше, чем переставали звенеть рюмки. Ему и правда хорошо спалось среди пахучих маминых платьев.

В последний свой визит дядя Саша всучил ему бегемота.

— На, пацан, тащи в свой шкаф.

Бегемот прижился. Дядя Саша — нет. Мама становилась все мрачней. Миша старался не попадаться ей на глаза. Прятался за створками шкафа, обнимал бегемота, а тот смотрел понимающими круглыми глазами-бусинками.

Дядя Саша сказал маме, что никогда больше не придет. Без него в их доме места для бегемота не было. Мама продолжала выть, пока Миша кромсал плюшевое тельце портновскими ножницами. Первыми он отрезал бусинки глаз, чтобы бегемот не видел, как Миша плачет».

Вырванный из середины текста эпизод Тим прочитал не отрываясь. Сгущенные краски, подлые обороты, нацеленные на слезу, которую обязательно должен был пролить любой, кто только может представить себе и пьяную мамашу, и хрупкого мальчонку в шкафу. А еще бегемот этот чертов. Надо же было так придумать. Не мишка, не кукла какая-нибудь. Бегемот. Чтобы выпуклей образ, чтобы наверняка запомнился. Тим смахнул приложение с экрана телефона. В голове сама собой сочинилась простыня ироничного текста о том, как просто и топорно умеет беллетристика выжимать эмоции из малоискушенного читателя. Канал Тима в «Телеграме» был анонимным. Свое инкогнито он поддерживал с особой тщательностью. Только так можно было свободно и открыто писать обо всем, включая Зуева. Пусть и Шифману перепадет немного славы от окололитературного трутня.