Уильям Крюгер - Эта ласковая земля

– Успеешь починить «Огонь»?

– Не знаю. Что думаешь, Кэл?

– Зависит от вас с Вустером Морганом. Если помиришься с ним, он может разрешить мне воспользоваться его оборудованием. Но даже тогда… – Кэл уклончиво пожал плечами.

– Трумэн Уотерс ползает на коленях? – сказала Герти. – Я бы посмотрела.

Дверь снова открылась, и вбежал мальчишка. Я узнал его. Джон Келли, один из тех ребят, которые заговорили с нами с железнодорожных путей.

– Герти, – сказал он, запыхаясь. – Ребенок на подходе, и у ма проблемы.

– Она тебя послала?

Он покачал головой.

– Бабуля. Она думает, нам нужен доктор. – Он осмотрелся и увидел меня. – Привет, Бак.

– Вы знакомы? – спросила Герти.

– Встретились днем, – сказал Джон Келли.

– Ты. – Герти пронзила меня взглядом. – Идешь с нами. – Она встала и обратилась к остальным: – Не объешьте меня до банкротства. Фло! – крикнула она в сторону кухни. – Я ухожу. Миссис Гольдштейн рожает.

Фло показалась в дверях кухни, вытирая руки передником.

– Ты ничего не знаешь о том, как принимать роды, Герти.

– Когда ей это мешало, – буркнул себе под нос Тру.

– Мы вернемся, когда у Гольдштейнов будет порядок.

Герти стремительно вышла, а мы с Джоном Келли бросились за ней.

Мы не пошли с ней домой к Джону Келли. В конце улицы она приказала:

– Отправляйтесь к доктору Вайнштейну. Ты знаешь, где он живет, Шломо?

– Да, на Стейт. Но ма говорит, мы не можем позволить доктора, Герти.

– Оставь это мне. Ты должен убедиться, что он придет.

– Шломо? – спросил я, после того как мы расстались с Герти. – Я думал, тебя зовут Джон Келли.

– Всего лишь прозвище.

– Прозвище? Мук и Чили – вот прозвища.

– Это сложно. Потом объясню. Идем.

Он побежал.

Джон Келли – за всю жизнь я ни разу не подумал о нем как о Шломо Гольдштейне – заколотил в дверь дома на Стейт-стрит. Открыла худенькая женщина. Хотя было почти темно и она выглядела измотанной, у нее хватило вежливости спросить нас:

– Что случилось, мальчики?

– Моя ма рожает, и дела идут не очень хорошо.

– Твоя ма?

– Рози Гольдштейн с Третьей улицы.

– Что такое, Эстер?

Из-за ее спины вышел мужчина еще более уставший на вид.

– Мама этого мальчика рожает, Симон, и он говорит, что возникли трудности.

На кончике носа мужчины сидели очки. Он посмотрел поверх стекол на нас с Джоном Келли.

– Кто сейчас с ней?

– Моя бабуля и старшая сестра.

– А повитуха?

– Только они. Но Герти уже пошла туда. Она велела привести вас.

– Герти Хеллман? Что же вы не сказали? Мама, дайте мою сумку.

Гольдштейны жили на втором этаже убогого двухэтажного дома с черной линией от воды на стенах.

– Это? – уточнил Джон Келли на мой вопрос. – Наводнение. В Низине такое почти каждую весну.

Как только мы вошли в дом, я услышал мучительные крики миссис Гольдштейн. Нас встретили две женщины, соседки снизу, незамужние сестры Ева и Белла Коэн.

– Спасибо, что пришли, доктор Вайнштейн, – сказала Ева. – Мы предложили помочь, но что-то не так.

– В сторонку, милые леди, – сказал доктор и шагнул на лестницу.

– Мальчики, – сказала Белла. – Побудьте здесь. Шломо, твоя сестра Эмма у нас. Мы соберем вам что-нибудь поесть.

Сестры Коэн накормили нас рисовым пудингом: меня, Джона Келли и его младшую сестренку Эмму. Я никогда не пробовал пудинг, и мне понравилось, но не настолько, чтобы отвлечь от раздававшихся наверху криков. Даже много лет спустя, будучи раненным и лежа в полевом госпитале во Франции, я не слышал таких криков, как той долгой июльской ночью в Западной Низине Сент-Пола, когда рожала мама Джона Келли. Это продолжалось много часов, и в итоге Эмма заснула под колыбельную Беллы на старом диване под вязаным пледом. Нам с Джоном Келли тоже посоветовали отдохнуть, но Джон Келли не мог спать. Он смотрел на потолок с таким видом, будто ждал, что ребенок в любой миг провалится сквозь него.

– Мисс Коэн, у вас есть карты? – наконец спросил я.

– Да, Бак, – ответила Ева. – Я принесу.

– Знаешь игру «Дикие восьмерки»? – спросил я Джона Келли.

– Конечно. Кто ж не знает?

Так что мы играли в «Дикие восьмерки» до следующего утра, когда крики женщины наконец прекратились и послышались другие, более тонкие и слабые.

Белла Коэн, сидевшая в кресле-качалке и периодически засыпавшая, драматично сцепила руки и сказала:

– Ребенок родился.

Джон Келли бросил карты, вскочил на ноги и выбежал из квартиры Коэнов. Я поблагодарил сестер за доброту и пошел за ним. На верхней площадке я встретил Герти, такую же бледную, как рисовый пудинг, который мы ели. На руках она держала комок простыней, которые когда-то были белыми, но сейчас пестрели пятнами рубинового цвета.