Марта Кетро - Рассеянная жизнь

Как если бы вы полжизни провели в молитвах, а потом ляпнули всуе: «О боже…», и ОН такой, небесным гласом: «Ась?» Ведь помереть недолго от полноты чувств.

И когда стало легко обмениваться словами, боль в её сердце начала угасать, рассасываться, уходить вместе с письмами и текстами. Она записывала её, пытаясь превратить в рассказы, сначала неловкие, потом всё более искусные, выверенные. Раздавала своим персонажам и поэтому её книги любили девочки — устами картонных фигурок боль говорила живым голосом. Иногда Поль думала, что должна написать настоящую правдивую повесть об этой любви, звучащую на одном дыхании, как песня, но потом вспоминала «Адмиралтейскую иглу»: Катя, Катя, отчего ты так напакостила?

«…Ибо после твоей книги я, Катя, тебя боюсь. Ей-богу, не стоило так радоваться и мучиться, как мы с тобой радовались и мучились, чтобы свое оплеванное прошлое найти в дамском романе».

Именно этого не желала Поль и потому не писала, но, не в силах забыть, подпитывала своим прошлым выдуманные истории, крошила, как булочку голубям, и насмешливо думала, что вот же, отлично конвертируется всё, из любого личного ада можно сделать текст и взять за него гонорар.

И всё-таки Джеф существует — и тот, юный, превращённый её усилиями в мифический персонаж, пригодный только для того, чтобы почесать об него сердце во время ПМС; и нынешний, постаревший, чужой, обычный, наверное, чувак на шестом десятке. Седой, полнеющий, с возрастным занудством и какими-нибудь предпенсионными политическими убеждениями, о которых она знать ничего не хотела, но без них у мужчин редко обходится, с повышенным давлением и шаловливой печенью — но Джеф был. Поль иногда сожалела, что не отпустила его тогда, на площади возле метро, ровно в тот момент, когда отвернулась, уходя. Насколько легче и чище была бы её жизнь без всего, пережитого после его отъезда. Если бы сразу решилась забыть, отделить эту часть своей души, поместить её во флакон тёмного стекла и поставить на холод. Тогда бы из неё выросла совсем другая женщина, не эта нынешняя Поль, а более сильная, здоровая и честная, умеющая принадлежать любимому всецело, пока он рядом, но прощаясь — проститься навсегда. Но не вышло, и теперь есть только такая Поль, слишком тревожная, неверная, а если честно, то и психованная маленько, чего уж там. И жизнь получилась грустная, но Джеф в ней был — в памяти, в письмах, зелёным значком в месенджере, аватаркой в инстаграме и редкими, раз в пару лет, лайками.

Каждый раз, видя его в сети, Поль улыбалась. Ничего не писала — после того как уже нельзя сказать «я люблю тебя», все остальные слова смысла не имеют. Но Поль всегда ему улыбалась. Джеф существует, и от этого казалось, что юность не прошла, медленно перерастая в зрелость, а в одночасье рассеялась в холодном январском воздухе, оставив её взрослой и усталой. Быть может, и фасолька не исчезла вся, её как-нибудь можно почувствовать, если оказаться в нужное время в нужном месте и вдохнуть колкий зимний ветер — вдохнуть глубоко, до боли в груди, до обожженного льдом горла, до слёз.

А пока удавалось только улавливать верную ноту и настраивать по ней текст, и в этом ли дело, или удача наконец-то повернулась к ней, но в начале мая написал издатель. Последняя рукопись оказалась настолько удачной, что в книгу Поль наконец-то решили вложить деньги. Предстояла рекламная кампания — интервью, встречи с читателями, съёмки, и для этого Поль надлежало приехать в Москву уже в конце месяца. Проект обещали уместить дней в десять, но её присутствие было необходимо. Таким образом планы определились безо всякого участия со стороны Поль: собрать вещи в чемоданы, оставить на хранение той же Машеньке, если найдёт место, или Ави, и уехать в Москву. Отработать, а потом вернуться и начать поиски квартиры… Если, конечно, стоит возвращаться. Это был отличный повод, чтобы пересмотреть свои желания — точно ли она хочет оставаться немой иностранкой, пусть и в лучшем городе на земле, или пришла пора окунуться в московскую жизнь? Поль пока не стала об этом думать, взяла билет, заказала отель на первое время и подсчитала дни — для Гая оставалось совсем мало времени.

Они виделись дважды в неделю, в среду и пятницу, вместе встречали шабат — чаще всего в городе, гуляя по затихающим улицам. Поль знала, что на Идельсон живёт парень, который выходит на балкон с гитарой и негромко поёт на английском в тот час, когда в домах зажигают субботние свечи. Она знала, что в доме-пагоде на Монтефиори на закате включат подсветку, и забавное эклектичное здание станет таинственным и лёгким. В парке Сюзан Даляль, названным в честь мёртвой наркоманки, сильнее запахнет чубушник и цветущие грейпфруты. Поль показывала Гаю всё, что любила в этом городе, а он, в свою очередь, водил её в клубы «для своих», в студии художников и домашние кафешки, спрятанные во дворах — в те места, которые сама Поль не нашла бы и за десять лет жизни в Тель-Авиве. А потом они неизменно шли к нему, выключали свет и ложились в постель; Поль закрывала глаза и чувствовала, что уплывает, улетает, исчезает, растворяется в сумерках, теряет возраст и память, становясь ветром в его руках, тёплым, ласковым и неуловимым. Вот только ночевать никогда не оставалась, то ли не хотела пугать его своим утренним видом, то ли стеснялась, что захрапит.