Жоэль Диккер - Последние дни наших отцов

В конце концов она уснула, но резко проснулась — в постели его не было. Он неподвижно стоял в углу комнаты, озабоченный чем-то глобальным, и смотрел в окно; его правая рука лежала, как обычно, на мускулистой груди, у сердца, словно пряча шрам.

Она тотчас встала и обняла его.

— Ты почему не спишь? — спросила она нежно.

— Шрам…

Шрам? Он ранен! Она бросилась в ванную за бинтами и антисептиком; не нашла, устремилась к телефону звонить горничным и швейцарам, но он, снова увидев ее в комнате, сказал с улыбкой:

— Это метафора… Я здоров.

Ох, какая она дура! Дура дурой, и стоит столбом — глупая, надоедливая, угодливая любовница.

Он растроганно обнял ее и стал утешать.

— Ты мне скажешь, откуда у тебя этот шрам?

— Когда-нибудь скажу.

Она поморщилась. Не любила она так сильно любить.

— Когда же ты скажешь наконец? Ты меня больше не любишь? Ты встретил другую, да? Если так, скажи, лучше знать, не так больно…

Он приложил палец к ее губам. И прошептал:

— Я расскажу тебе про шрам, расскажу обо всем. Расскажу, когда мы поженимся.

Он поцеловал ее в шею, она ослепительно улыбнулась и, закрыв глаза, еще крепче прижалась к нему.

— Так ты на мне женишься?

— Конечно. После войны. Или во время, если война затянется.

Она засмеялась. Да, они поженятся. Как только кончится война. А если война так и не кончится, уедут далеко, в Америку, скроются от всего мира и будут жить так, как они оба заслужили. Так прекрасно, что и представить нельзя.

Увольнение в Лондоне было не хуже отдыха в Испании. Агенты, отгородившись от Европы, жили в уютном мирке, так непохожем на все, что они пережили во Франции. Каждый из членов группы занялся своими делами. Главное, поменьше думать о предстоящем отъезде во Францию. Беззаботность шла им на пользу.

По утрам они ходили бегать в Гайд-парк, чтобы не терять форму. Потом целый день болтались вместе по магазинам и кафе. От нечего делать ходили тайком по двое-трое на Портман-сквер, в один из филиалов Секции F; там был кабинет Станисласа. Просто так, повидаться, хоть это и запрещалось. Рассаживались у него в кабинете и торчали там, попивая чай и болтая обо всяких пустяках в полной уверенности, что обсуждают важные вещи. Генеральный штаб УСО находился не здесь, а на Бейкер-стрит, 53–54; большинству оперативных агентов этот адрес был неизвестен: в случае ареста они при всем желании не могли выдать местоположение этой узловой точки УСО. На самом деле Портман-сквер был лишь одним из филиалов Секции F — их существовало несколько, — призванным обмануть бдительность таксистов и немецких агентов, засланных в столицу: те считали Портман-сквер штабом какого-то подпольного французского центра с непонятными задачами. По вечерам они ужинали не дома, а ночь нередко проводили в Мейфэре, набившись к Эме, и играли в карты. Если шел сильный дождь, ходили в кино, даром что их познаний в английском обычно не хватало, чтобы понять содержание фильма. К тому же Толстяк был теперь просто одержим английским: хотел выучить язык и найти Мелинду, официантку из Рингвэя. В Блумсбери он все время сидел на кухне, погрузившись в толстый учебник грамматики, грыз крекеры и повторял уроки, а когда оставался один, тренировался говорить вслух: I am Alain, I love you . Это была его любимая фраза.

Пэл, при своем лейтенантском звании, при квартире и счете в английском банке, на который каждый месяц поступала зарплата от правительства, ощущал, что становится важным человеком. Подростком он часто думал о том, что станет делать в жизни без отца. Но и представить себе не мог то, что переживал теперь, — ни войну, ни УСО, ни все эти усадьбы, ни задания, ни квартиру в Блумсбери. Он тогда думал, что станет жить в Париже, в симпатичной трехкомнатной квартире неподалеку от улицы Бак, чтобы отцу легче было до него добираться. А отец станет радоваться независимости сына. Пэл спрашивал себя, что бы сказал отец, увидев его сейчас, — сына-француза, ставшего британским лейтенантом. Он изменился и физически, и духовно: конечно, и за месяцы, проведенные в центрах УСО, но особенно за время двух своих миссий. Уонборо, Локейлорт, Рингвэй, Бьюли в конечном счете были нужны, чтобы дать им “настояться”: агенты с агентами, военные с военными. На местности все было иначе. Его окружала оккупированная страна и бойцы Сопротивления, подготовленные, как правило, хуже, чем он, — его статус внушал уважение. Когда после Берна он остался один, его контакты в Сопротивлении смотрели на него с бесконечным почтением, и он почувствовал себя значительным, незаменимым. Как никогда. Повсюду, давая советы ответственным, присутствуя на подпольных занятиях, объясняя, как пользоваться “Стэном”, он при своем появлении слышал шепот: это английский агент. Однажды его попросили выступить перед группкой благодушных, плохо организованных бойцов, подбодрить их. Ах, какую речь он произнес! Делал вид, будто импровизирует, но перед встречей часами повторял про себя слова. И он буквально наэлектризовал бойцов — он, загадочный, непобедимый, рука Лондона, рука сумрака. Эти скромные солдаты, молодые и старые, сидели перед ним рядком и взволнованно слушали. Он дал им понять, что ходит с револьвером на поясе. Ах, как хорошо он сумел подобрать слова, внушить им мужество, словно он самый потрясающий из них всех. Позже, вернувшись в гостиничный номер, он был наказан за гордыню спазмом в животе, неодолимым страхом, что его раскроют, схватят, будут пытать; страх накатывал на него часто, но далеко не всегда с такой силой. Он чувствовал себя подлецом из подлецов, ничтожеством из ничтожеств, и его в первый раз вырвало от ужаса.