Ахмед Рушди - Кишот [litres]

– Говори тише, – попросил он Кишота. – Кто угодно может нас услышать.

Всякий раз, когда Кишот в соответствующей манере занимался догматическими рассуждениями, он, неизвестно почему, начинал говорить так же громко, как оратор с трибуны, о чем, к счастью, не знал. В забегаловке было немноголюдно, но все, имеющие глаза, устремили на него свои взгляды, все, имеющие уши, были вынуждены услышать, все, имеющие рты, в этот момент не занятые пережевыванием пищи, проговорили что-то почти неслышно, а все, имеющие лбы, собрали их в едва заметные, но весьма выразительные складки.

– Да услышь ты меня, – быстро шептал Санчо, – доедай и валим отсюда! Все смотрят на нас как на призраков; я не говорю, что мы невидимые, но мы вселяем в них ужас. Мы призраки, которых они хотят изгнать. Из-за того, что мы здесь, им кажется, они не в кафешке, а в фильме ужасов. Посмотри им в глаза и увидишь. Где этот Билл Мюррей, когда он нам нужен, вот что они думают. Нам, видимо, лучше убраться из этих красных штатов, понимаешь меня? Какой тут ближайший синий штат? Может, поедем туда?

В определенные моменты жизни Кишоту казалось, что это сон, и он переставал понимать. В буквальном смысле вымышленный Санчо в такие моменты чувствовал, словно он сам был реальным человеком, а Кишот – плодом чьего-то воображения.

– В Европе, – безрассудно изрек Кишот в ответ, – цвета и политические предпочтения соотносятся ровно наоборот, синий считается цветом консерваторов, реакционеров и капиталистов, тогда как красный – цвет коммунизма, социализма, демократического социализма и либеральной демократии. Порой я задаю себе вопрос: каким цветом обозначить любовь? Его сложно найти, так как все цвета заняты: шафрановый – цвет индуистского национализма, зеленый – ислама, хотя в паре мусульманских стран цветом ислама считают красный, черный – цвет мусульманского фундаментализма. Розовый ассоциируется нынче с женским движением, а радуга – предмет гордости гей-сообщества. Белый, по-моему, вообще не цвет, разве что в расовом контексте. Тогда, возможно, коричневый. Коричневый, как наша кожа. Должно быть, цвет любви – коричневый.

По мере его речи обстановка в забегаловке накалялась. Складки на лбах становились глубже, глаза начинали сверкать, уши пылать, а кулаки, как отметил Санчо, сжиматься.

– Да заткнись уже, – прошипел он Кишоту, – пока нас тут из-за тебя не убили.

Кишот взволнованно вскочил и широко развел руки.

– Я отрекаюсь от всех возможных причин, – прокричал он, – и открываю себя любви!

К ним уже спешил похожий на приземистый кубик человек внушительных размеров. На нем был кожаный жилет, надетый прямо на голое тело, без рубашки, а на его покрытой седеющей растительностью груди красовался медальон с выгравированным на нем названием забегаловки.

– Я Билли, – представился он. – Чтоб максимум через шестьдесят секунд вас обоих тут не было, иначе один из этих славных парней может достать из кобуры один из пистолетов и использовать его по назначению, а это может плохо сказаться на декоре моего заведения.

Изумленный Кишот кинулся к Билли:

– Они хотят стрелять в нас, потому что я призывал к торжеству универсальной любви?

Санчо тащил Кишота за руку, пытаясь буквально выпихнуть на улицу.

– Я никому не позволю в своем заведении говорить о коммунизме и исламе. Вам повезло, что я лично вас не пристрелил! – напутствовал их Билли.

– Пошли на хрен отсюда, – вторил ему один из ртов, не занятых – или почти не занятых – в этот момент пережевыванием пищи. – Похоже, кто-то так долго втирал в ваши рожи дерьмо, что вы и отмыться-то не можете.

– Пошли на хрен отсюда, – поддержал его еще один рот, – валите из моей страны обратно в свою пустыню. Сидите дальше в своих засранных ненавидящих Америку жопах! Мы прикончим вас всех!

– Пошли на хрен отсюда, – произнес третий рот, связанный с ушами, которые частично услышали Кишота. – Не смей, ублюдок, говорить о любви, ты же сочишься ненавистью.

– Пошли на хрен отсюда, – последний рот явно принадлежал родственнику белой женщины с озера Капоте. – И где, кстати, ваши бороды и тюрбаны?

Когда они ушли уже достаточно далеко и остановились на одной из соседних улочек, потрясенный Кишот прервал молчание:

– Я не заплатил по счету.

Санчо, поддерживавший и направлявший его, точно ребенка или слепца, ответил:

– Думаю, это можно считать завтраком за счет заведения.

Проехав сто девяносто миль на север, наши герои прибыли в городок с говорящим название Бьютифул, т. е. “Прекрасный”, штат Канзас (население 135473 чел)> который, по оценкам канала CNN и журнала “Мани”, занимал двенадцатое место в США по качеству жизни. В южной части города, вдоль 151-й улицы в магазинах сети “Рей-Нард” располагалось сразу три кафе популярной сети “Пауэрс”. Кишот не планировал останавливаться в этом городке. Покинув Талсу, он собирался ехать по 169-му шоссе на север до города Лоуренс, Канзас (население 95 358 чел.), считающегося анклавом либерализма внутри консервативного штата, где у него был забронирован номер с двумя кроватями в недорогом “Мотеле № 6”. Однако после случившегося в Талсе Кишот, несмотря на громогласные просьбы Санчо снизить скорость, ехал быстро, гнал как бешеный, и к Бьютифулу они оба подъехали усталые, голодные и нуждающиеся в посещении туалета. Они зарулили на парковку перед “Пауэрсом” как раз к началу трансляции бейсбольного матча. Кафе, запруженное доброжелательно настроенными бейсбольными болельщиками, выглядело гостеприимно.