Ахмед Рушди - Кишот [litres]

– Это не моя история, и она никогда не будет моей, – с достоинством ответил Кишот. – Я здесь, чтобы нести ей не разрушение, а спасение.

– Пиф! Паф! Ой-ой-ой! – обольщал его “глок”. – Ба-бах! И она твоя навеки!

– Замолчи, – урезонил Кишот свое оружие. – Отойди от меня, Сатана.

– Но как иначе ты собираешься быть с ней вместе? – осведомился пистолет. – Ты еще передумаешь. Придется. Я буду ждать.

– Я люблю ее, – ответил Кишот. – Любовь найдет, как все устроить.

Как так случилось, что почти сразу после рождения я стал таким человеком? Вором, обманщиком, который связал и ограбил собственную тетку – конечно, аккуратно, естественно, бережно, само собой разумеется, я не хотел причинить ей ни малейшего вреда, – но все же я сделал то, что сделал; так в какой же момент я превратился в морального урода, преступника в бегах?

С одной стороны, это должно быть заложено во мне по природе, так? Ведь у меня попросту не было времени получить хоть какое-то воспитание. Да и вряд ли кому-нибудь удалось бы в столь рекордные сроки воспитать истинного преступника, так что криминальные наклонности у меня от рождения. Какой-нибудь сбой в программе в момент, когда папаша К. изволил меня вообразить, или баг в системе, когда сверчок-итальянец превращал меня в реального живого мальчика. Понемногу агрессии и эгоизма, просто не стойте, черт возьми, у меня на пути, если я хочу чего-то, я возьму это тогда, когда захочу. Немного жестокости. Если на дороге будет стоять ребенок, а мне надо будет по ней проехать – что ж, не повезло тебе, детка, ведь я проеду. Так уж я запрограммирован. Это записано в моем ДНК. То есть я в этом не виноват, так? Короче, если я плохой, как говорила бессмертная Джессика Рэббит: не я плохая, меня такой нарисовали.

Отчаянные времена, отчаянные меры. После того как Санчо избили в парке, что-то надломилось у него внутри, не на физическом, на экзистенциальном уровне. После жестокого избиения может оказаться, что важная часть тебя – та, что делает тебя человеком, – почти перестала быть связанной с этим миром, словно твое “я” – маленькая лодочка, которую оторвало от причала и вынесло на середину пруда, где она качается бессмысленно и бесцельно; или большой корабль – торговое судно, к примеру, – который мощное течение сорвало с якоря, потащило и вот-вот пустит на дно либо разобьет о соседние корабли. Теперь Санчо понимал: с теми, кто пережил насилие, такой отрыв происходит не только в физическом, но и в моральном смысле: войдя в твою жизнь, насилие навсегда останется ее частью, каким бы мирным и законопослушным ты ни был до этого, – из невозможного оно превратилось в реальность. Теперь тебе есть из чего выбирать.

После избиения Санчо еще сильнее отдалился от Кишота. Женщина-Трамплин заметила, что, хоть юноша по-прежнему питал к пожилому джентльмену некие сыновние чувства, он был убежден, что его собственная дорога лежит где-то в другом месте. Санчо все чаще думал о девушке на крыльце дома в трауре, Прекрасной из города Прекрасного, штат Канзас, он очень хотел вернуться к этой двери, за которой, возможно, его ждет судьба. Чем больше он думал об этом, тем больше убеждал себя, что она его не прогонит, эта мысль наполняла его удовлетворением и верой, что человеческая жизнь не лишена смысла. Он рисовал в своем воображении свой исход из Нью-Йорка – он стоит в воротах Изумрудного города и щелкает каблучками своих рубиновых башмаков: нет на Земле места лучше Канзаса, и пусть я пока не там, если все пойдет так, как я задумал, очень скоро я обрету там дом! – он так часто воображал это, что отъезд стал для него настоятельной необходимостью, и потребность срочно бежать вкупе с воспоминаниями о пережитом насилии толкнули его на преступление.

Он никому не рассказывал, что утратил способность ориентироваться в реальности, поскольку решил, что это должно пройти, как заживают синяки и срастаются сломанные кости. Что же до слухов о неизбежном конце света, им он не особо верил. Для него мир только недавно начал свое существование. И если этот мир был неисправен, если из него, как из старого, требующего ремонта дома, выпадали куски, это говорило лишь о том, что любое совершенство иллюзорно. Невозможно представить, что всего, что есть вокруг, вдруг не станет. Такая развязка, denouement, будет слишком несправедливой. Небесный сказочник, к которому он от случая к случаю взывал и с кем испытывал соприродное родство вымышленных персонажей, не может быть настолько жесток. Хотя приходится признать, что вопрос о Боге – любящем либо карающем? – так и оставался для него без ответа.