Инна Шолпо - Рукопись, найденная на помойке [litres]

Все подходят, хвалят. Ну еще бы: столько коньяку поставил. Мужик в свитере с оленями… как его? А, да…Эрик. Или Эдик? Вот он меня понимает. Искусство изжило себя. Жемчужные зерна теряются в куче навоза, да и не нужны они никому. Я бы сфотографировал этого Эдика в темной комнате, в углу с паутиной. Только тоненький лучик света откуда-то сверху. Никогда он не станет тем, чем хочет. Смотрит высокомерно, держится отчужденно, а на самом-то деле ему тоже нужно одобрение. Всем нужно. Говорил спьяна, что уедет на необитаемый остров искать себя. Искать черную кошку в темной комнате, в которой ее нет. И кричать иногда: «Поймал, поймал!». Никуда он не денется: он такой же суетный, как и мы все. Иначе не болтал бы, а давно уехал. А может, так: пустой угол, да пустой. И его тень на стене. Да, только тень. Выразительная, узнаваемая тень.

А вот и Агата пришла. Кошка голодная. Блуммм! Женщина в лиловом. Как бы я ее снял? Она, кстати, страсть как любит фотографироваться. И даже не понимает, какая она нелепая. Все в ней пародийно… кроме глаз. Взгляд, да. Он не наружу, а внутрь. Внутрь себя. Она никого не видит на самом-то деле. Я бы ее снял в тёмных солнечных очках. Или с глазами, нарисованными на веках… Нет! У нее в глазах или в очках должна отражаться она сама! И непременно снял бы голую, и чтобы все эти ее… дурацкие тряпки… висели на вешалке на стене, а она стояла рядом… с глазами, в которых отражается она сама.

Интересно, что за стихи она пишет? Как-то ни разу руки не дошли. Я в литературе вообще не особо разбираюсь. Хотя вот та рукопись, что я на помойке нашел… Я ее почитал немного даже. Что-то странное в ней: как будто про себя читаешь. Заставила задуматься. Мне даже в какой-то момент показалось, что нас на самом деле нет, будто мы все кому-то снимся или нас какой-то писатель выдумал, не очень талантливый. Даже страшновато стало – не дочитал. Серёге отнес, он в редакции работает, может, ему пригодится.

– Снимаешь?

Это Елена. Я сфотографировал бы ее в кресле. Вернее, она как бы сама и была бы креслом. Старинным, мягким, прочным… Почему я этого до сих пор не сделал? Не знаю… просто только что пришло в голову. Она знает эту мою манеру – смотреть на всех, как будто я фотографирую.

– Да.

Когда я снимаю людей, я их люблю, они мне интересны. Каждая черточка модели кажется по-своему прекрасной. Но в остальное время я их ненавижу. Да, да… и когда портрет оживает, его хочется уничтожить и любить то, неживое изображение, которое на самом деле живее и правильнее. Я некоторое время работал в ателье «Фото на документы». Не получилось: люди не узнавали себя, а я их видел насквозь.

И еще для этой выставки (я уже начал собирать ее мысленно из портретов всех присутствующих – один за одним) я снял бы автопортрет. Отражение в зеркале, разбитом на тысячи кусочков.

– Не злоупотребляй коньяком. Бутербродик хочешь? Я припрятала.

Да, бутербродик – это хорошо. А коньяком я не злоупотребляю. Просто помогает открыть чакры для восприятия искусства. Потому всех и напоил. Ну а себе – для того чтобы хоть на время всех полюбить и быть любезным.

Бершадский остановился у портрета моего внука, где тот сидит, вперившись в айфон. Уже несколько минут стоит. Нравится? Эх, как бы сговорить его на портрет! Но чувствую, что тут не в искусстве дело. Что-то его другое пробило. Какой-то он стал… стал похож на мальчика, совсем подростка. Повернулся к Андрееву, провел рукой по лицу, словно стирая что-то, улыбнулся виновато и пошел к столу. Наверное, вспомнилось что-то из детства. Когда люди вспоминают прошлое, они становятся похожими на себя тогдашних. Интересно, все это видят? Вот мадемуазель Блум сейчас лет семнадцать. Бершадскому – тринадцать-пятнадцать, Эдику… или Эрику – лет сорок… да ему столько и есть, значит, он сейчас здесь. А Елене лет пять… конечно, она ест свою любимую конфетку. И я ее люблю… Елену… всегда.

Я был знаком с одним итальянским художником. Он даже написал мой портрет. Я ставил в Милане небольшой балет на мифологический сюжет, а он делал декорации. Не знаю, почему я об этом вспомнил. Может быть, потому что вот сейчас, на этой выставке по-настоящему почувствовал, что тоже умру? И что от меня тоже ничего не останется, хоть я и стал известным и все такое? Сейчас таких широко известных в узких кругах – как грязи, это мало что дает. Ну, существуют записи балетов, да. Но они тоже только бледное отражение того, что я есть. Разве что вот тот портрет останется. Антонио хотел отдать его мне, но я не согласился: это слишком личное. Его личное. Да и Андреев бы приревновал.