Инна Шолпо - Рукопись, найденная на помойке [litres]

Так вот, поговорили мы с С. Он, как всегда, ворчал на тему невозможности «просто снимать» – он ведь, по сути, портретист отличный, а тут какую-то помоечную инсталляцию закрутил. Но талант не пропьешь: получилось интересно, только жутковато. На самом деле, если подумать, что от нас останется? Ни дневников, ни почерков, ни лиц. Только цифровой мусор.

Поэтесса тоже появилась, вся в лиловом. Платье и палантин свисают декадентскими складками, на голове – очередной бант, серебряные кольца и перстни на всех десяти пальцах. Черные и голодные глаза, как всегда, густо подведены а-ля Клеопатра, а губы, сложенные изящным бантиком, обильно накрашены фиолетовой помадой.

Появилась она, «звеня браслетами и систрами» (кстати, что это такое вообще?), довольно поздно. Общение было в самом разгаре, таланты и поклонники – все под градусом – оживленно разговаривали друг с другом, разбившись на группы. Поэтесса выпила, закусила полудюжиной конфеток (бутерброды мужики уже съели), заставила, как обычно, кого-то ее портретировать, но выглядела при этом так покинуто и чужеродно, что мне даже стало ее жалко… Никто не выразил желания с ней общаться, так что она бродила, как тень по елисейским полям, и от нее за версту веяло такой бесприютной тоской, что мне неожиданно пришло в голову: возможно, она очень одинока. Впрочем, все мы одиноки, даже те, кто совсем не. И с какой стати мне о ней думать? Пусть звенит, чем хочет.

Кто вообще этот мужик? Опять на меня косится, недобро как-то, язвительно. Совершенно не похож на фотографа, но, судя по всему, из них. Такое впечатление, что я его на каждой выставке вижу, хотя тут уверенной быть нельзя: внешность у него такая, что посмотришь – и не вспомнишь, что с ним уже сегодня здоровался. Свитер выручает: всегда один и тот же, с оленями. Наверное, другого у него нет. Или это фишка такая, чтобы его запомнили, раз уж лицом не вышел.

Без фишки нельзя. Я это еще в детстве поняла. Надо мной в школе из-за внешности всегда смеялись – «глиста во фраке», всё такое. А уж когда как-то прознали в пятом классе, что я влюблена в Шурика из десятого «Б»… Шурик был такой красавец, просто с ума сойти, и похож на молодого Блока с известной фотографии, где на нем галстук бантом, и воротничок крахмальный… Я эту фотографию поставила себе на секретер и все время на нее смотрела. Кудри темного золота, высокий, а лицо такое, ну просто неземное какое-то… Его все звали Шуриком, словно не видели в нем ничего особенного, что он не такой, как все… А я не могла. Для меня он был Александром. Так я и называла его про себя. А вслух… вслух вообще никак не называла: мы же не общались. Он меня в упор не видел, во-первых, потому что я была малявка, а во-вторых, он был по уши влюблен в свою одноклассницу Дашку. Та была, конечно, красива до противного – как эта глупая луна на этом глупом небосклоне – и не больно-то на него обращала внимание: головка маленькая, мозгов мало, что поделать. Зачем ей молодой Блок, она и читала-то, небось, только то, что по программе. А я уже тогда знала и про Незнакомку, и про Прекрасную Даму, и так хотелось, чтобы обо мне кто-нибудь сказал, что я дышу духами и туманами… Я и дышала, кстати: духи у мамы тайком брала, польские, «Может быть», а тумана… тумана в голове было хоть отбавляй. Но Александр запал на Дашку и так переживал, что просто нельзя было смотреть без боли. Тогда я и начала стихи писать…

Во время его выпускного вечера я несколько часов вокруг школы ходила, чтобы только на него посмотреть еще раз. И потом все надеялась его хоть мельком увидеть: он ведь недалеко от школы жил, я еще раньше в учительскую пробралась и адрес в журнале посмотрела. Ходила потом туда и бросала в почтовый ящик конверты с засушенными цветами и строчками из стихов. Несколько лет… Однажды я действительно его увидела: он застал меня на лестнице возле почтовых ящиков, но, конечно, понятия не имел, кто я такая. Просто прошел мимо с мусорным ведром в руках… Это был шок, правда. С мусорным ведром! Я подумала: может, он еще и в туалет ходит?

А уже когда я сама в десятом классе училась, нам новый учитель по литературе в начале года очень много рассказывал про Серебряный век, про декадентов, про их какую-то театральную, пьянящую жизнь, со всеми этими стихами и страстями. Учитель был гривастый, лохматый, похожий на Макса Волошина. Я влюбилась в него тут же и еще поняла две вещи… или даже три. Ну, во-первых, что я оттуда, из того мира, что мое место там, просто я немного заблудилась. Даже как будто я что-то помню: какие-то стихи, вроде как я сама их написала, и людей, и встречи…только очень смутно. Во-вторых, что они – все эти художники, поэты, – как бы это поточнее сказать… друг друга выдумывали что ли, сами сочиняли про себя легенду, создали свой отдельный мир, со своими кумирами, своими законами. Нельзя же просто напялить на себя корону, ходить и кричать, что ты король поэтов – нужно, чтобы это признали другие, пусть сначала в узком кругу. Но за это ты их тоже должен записать в гении, наверное. И я стала тосковать по такому вот кругу. Ну, как символисты, акмеисты, завсегдатаи «Бродячей собаки». Мне показалось, что там я была бы, а может, и была уже в прошлой жизни не последней, и Александр не смотрел бы сквозь меня своим ни за что не зацепляющимся взором. А если бы и смотрел сквозь, то это было бы простительно и мне совсем не обидно, потому что моя любовь рождала бы прекрасные стихи, от которых поклонники сходили бы с ума. И вовсе не обязательно быть красавицей, можно надеть узкую юбку, чтоб казаться еще стройней, можно создать миф, Черубину де Габриак, и из-за тебя будут стреляться бывшие друзья… А в-третьих… в-третьих, сложно сказать… в общем, я поняла, что я смогу. Что у меня хватит смелости.