Инна Шолпо - Рукопись, найденная на помойке [litres]

Ты…»

На этом кончался первый листок, а продолжения мне найти не удалось.

Кому было адресовано это письмо? Почему оно оказалось в маминых бумагах: она его так и не отправила или же попросила адресата вернуть ей? Зачем хранила столько лет? Кто теперь знает!

Читая это письмо, я рыдала в голос, как уже давно никогда не рыдала, с подвыванием, по-бабски. Почему? Конечно, оно было грустным, местами душещипательным, но, в конце концов, это даже не литература, а просто дела давно минувших дней. Давным-давно мама кого-то любила, но бумага с тех пор пожелтела и потерлась и чернила выцвели. Судя по всему, в тот момент она уже была замужем и не думаю, что хотела стать женой этого человека, который почему-то представился мне совсем молодым, моложе ее. Она прожила с отцом долгую счастливую жизнь, а тот, кого она любила, по всей вероятности, сначала уехал куда-то далеко (может, это был ее студент или аспирант с их кафедры, который вернулся в родной город), потом разлюбил, встретил кого-то, женился… Мужчины не больно-то способны долго любить на расстоянии. Всё это, конечно, печально, но не могло бы вызвать у меня такие рыдания. Так не плачут о других, только о себе.

Возможно, это покажется невероятным, но, читая, я испытывала странное ощущение, словно нашла свое собственное старое письмо, словно все эти слова написаны мной и рассказывают мою и только мою историю. Нет, я ни с кем не целовалась возле Зимней канавки, никого не провожала на самолет, но… Это был мой стиль, мой язык слов и мой язык чувств. Читая, я слышала свой голос, свои интонации. Я видела снег… да. Я видела трамвайную остановку на восьмой линии Васильевского острова, мальчика в лохматой ушанке, который провожал меня вечером до трамвая, и снег, снег – огромными медленными хлопьями, – и взгляд из-под длинных пушистых ресниц, на одной из которых повисла снежинка. Я вспомнила, как потом рисовала гуашью его портрет – его лицо, выступающее в свете фонаря из ночной темноты, и снег, снег, и как потом накладывала мазки белой гуаши, которой рисовала снежинки, все чаще и чаще – пока они не скрыли лицо. Потом вспомнила другой зимний вечер, тоже темный и снежный. Другого мальчика… нет, конечно, уже мужчину – мальчиком он был только для меня. Он был моложе меня, я была замужем… Помню, как мы сидели в кафе возле театра, как вышли потом на улицу под падающий снег и медленно направились к ближайшему скверу. Там стоял бронзовый памятник великому композитору, грустный, одинокий, с сугробами на плечах и на голове. Деревья тоже печально согнулись под тяжестью снега. Мне было холодно, но мы стояли и стояли там, за памятником, не размыкая рук и почти не разнимая губ. А когда промерзли так, что находиться на улице было уже невозможно, зашли в пустой магазинчик и долго разговаривали о пустяках, стоя возле прилавка, пока скучающая продавщица не сказала:

– Ну, купили бы хоть что-нибудь для приличия!

А потом я проводила его до автобусной остановки возле своего дома. Когда мы подходили, автобус как раз отъезжал. Он побежал за ним и вскочил в заднюю дверь. И помахал мне рукой через заиндевевшее стекло. А я не почувствовала тогда, что вижу его в последний раз. Как маме в аэропорту, мне было тогда сладко от того, что меня так любят… Так? Да, любят, безумствуют, говорят красивые слова, а назавтра… Сначала после этой прогулки заболела я, потом он. Прошло несколько месяцев электронных писем, становившихся все реже и суше, а затем… затем он образумился.

А еще… ах, да мало ли снега было в моей жизни, но почему же случилось так, что именно он стал для меня символом самой пронзительной любви… и для мамы тоже? Значит, счастье – не сон. Оно здесь. Оно будет возможно, когда выпадет снег… Чьи это строчки?

Мы, наверное, редко думаем о своих родителях как о героях любовной истории. Мама – это прежде всего мама, затем – папина жена. Но за словом «жена» мы не угадываем ни страстей, ни любовного безумства, ни ревности, ни измены. И почти никогда мы не думаем о маме как о женщине. Просто женщине. Такой же, как любая другая. Женщине, у которой в жизни был, вероятно, не один мужчина, которая за свою долгую жизнь любила многих. Которая плакала бессонными ночами, писала любовные письма, бегала на тайные свидания…

Мне всегда казалось, что я совсем не похожа на маму. Ей, вероятно, тоже. Помню, как однажды она сказала мне, что, конечно, любит меня, потому что я ее дочь, но как человек я ей не нравлюсь. Давно это было, и, может, неправда, но я не забыла, и с тех пор никогда не стремилась открыть ей свою душу, хотя и скрыть свои влюбленности не умела… Но они воспринимались всегда с легкой иронией. «Никто меня не любит», – начинала я твердить как мантру (и совершенно напрасно, не понимая, что занимаюсь самовнушением). «И как зовут этого никто?» – спрашивала мама, зная, что я опять безответно в кого-то влюбилась, после чего так или иначе давала мне понять, что любить меня совершенно не за что. Ну да, я эгоистка, я не очень добрая, во мне нет тепла, нет дара семейной жизни. Мама была другая: умная, интеллигентная женщина, она полностью ушла в тень моего отца; она жила для него и для меня, забывая о себе. Она была доброй, приветливой со всеми, даже с папиными родственниками, которых терпеть не могла. Всех жалела. Всем помогала. Помнила вкусы всех знакомых, даже иногородних коллег, появлявшихся в доме раз в год: кто любит селедку под шубкой, кто не ест яиц или зеленого горошка… Она великолепно готовила, даже в условиях советского дефицита или пустых магазинов времен перестройки умудряясь сооружать застолья, о которых ходили легенды. Мамины пироги, торты, какие-то особенные блюда и десерты… Я этого ничего не умела и не умею, а мама любила гостей – и не любила одиночество.