Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Да минул год, осенью сорок девятого пришла коллективизация, и канули неведомо куда все эти маленькие чиновники с портфелями. Вчера еще у тебя дрожали коленки, чуть завидишь агента у ворот, а нынче поди сыщи его — исчез, растаял без следа, как дымок от пучка сгоревшей соломы. Бывало, и Скридон, провожая в дом государственного человека, зычно звал жену:

— Эй, Тасия, где ты там? Быстро квитанции — проверка!

Агент чинно успокаивал:

— Не тревожьтесь, прошу, все учтено и подсчитано. За вами должок в «Заготзерно». Сейчас посмотрим, что тут у нас, — присаживался на завалинку, доставал из пухлого потертого портфеля листок бумаги с длинным списком не рассчитавшихся по поставкам.

В сельсовете нередко просили единоличников накинуть лишку к обязательным нормам, объясняли: «Понимаем, товарищ, вы полностью разочлись, сдали пшеницу, ячмень, кукурузу, шерсть, молоко, брынзу, яйца, фрукты… Но не забудьте, в стране послевоенная разруха, наш долг помочь, верно? И международная обстановка обязывает… Давайте вместе подумаем, чем ответим на призыв поддержать страну в трудную минуту». Агент, мужик башковитый, мог подсказать: вместо девяти пудов пшеницы выгодней отвезти в «Заготзерно» пуда три фасоли, с руками оторвут. Не мешало бы килограммов двадцать орехов, тоже примут без разговоров, за кило начислят поболее пяти килограммов зерновых…

По-утиному вразвалочку шагал к больнице мош Кирпидин, шел и улыбался: всю жизнь носит тебя, Скридон, как сухой лист по реке, то прибьет к берегу, то на быстрину потянет… Чего ты на агента взъелся, особенный он какой-то? Тоже пить-есть надо, свой хлеб честно зарабатывал. Вроде и на Тасию злость прошла. Она работала теперь посудомойкой в районной столовой, в Теленештах. «Бедная… — но опять накатило на Кирпидина, к сердцу прихлынуло: — Как же, бедная! Не сиделось на месте, все ей мало, все бы нахапать. Довоевалась, убирай столовские объедки и за чужими драй посуду!»

Усмехнулся мош Скридонаш — ну и дурень был по молодости. Оно же к лучшему обернулось: три с половиной годочка отмытарил, зато с Анастасией-пиявицей развязался. И надел ее земельный, которым корила его жена, тоже побоку. Мороки с той землей — света белого невзвидишь! Мнешь ее, как тесто, с зари до зари потом поливаешь — от засухи сбереги, от заморозка укрой, теплом рук своих согрей. Бьешься, из кожи вон лезешь, лишь бы нужду переломить, копейку приберечь на черный день. Как не улыбаться деду Кирпидину: Тасии, по ее вредности, не послал бог деток, а у него хлопчик-здоровяк, на четыре двести.

Прибавил шагу и опять расплылся в улыбке, вспомнился ему один старик из Будишоары, Леон Китаног. Был он уже тогда постарше Скридонаша, лет под семьдесят, тощий, сморщенный, как печеное яблоко. В сорок шестом прибилась к его дому девчушка — оборванная, несчастненькая, забрела в село, спасаясь от голода. Сколько ей было? Очень уж молода, решили люди: тринадцати, похоже, нет, а в точности никто не выведал. Сошлись они, стали жить, а со стороны — будто дед с внучкой.

И вот через год с небольшим эта внучка наградила моша Леона сыном. Пришел отец взглянуть на чадо. «Разверни пеленку», — велел и стал пятки ему гладить. Смотрят женщины, нет, вроде не гладит, — щупает заскорузлыми пальцами ножки младенца, а тот верещит во всю глотку. Старик молчал-молчал, вдруг подпрыгнул и как был, в халате, пулей вылетел из приемного покоя. До сих пор не забыли в селе, как мотался он, будто помешанный, по больничному коридору и крутил над головой халат, вопя громче новорожденного: «Это мой! Это мой!» Потом, говорили, бросился во двор, выбежал на дорогу и помчался куда-то, размахивая белым халатом и крича: «Мой! Это мой!..» Так вопил он и несся по тракту, разделявшему село надвое, а люди у колодцев, завидев на голове у старика белую тряпку, оглядывались, другие подходили к заборам: что за бедолага умом тронулся? Гудели машины, телеги съезжали на обочину, но дед Леон бежал вприпрыжку, ополоумевший, размахивал халатом и повторял свое заклинание: «Это мой!.. Это мой!..» Бежал, задыхаясь, пока не запрудила дорогу мычащая скотина: пастух гнал стадо в поле. Замычали, сгрудились, и тогда только перевел дух беззубый папаша, мош Китаног с белым парусом над головой.

— Постой, дед! — прикрикнул на него пастух. — Животину мне распугаешь. Стой, тебе говорят, не дразни быка. Твой, говоришь? Так меня бы спросил, чего зря бегать? Два дня уж как теленок чей-то приблудился, почем мне знать, что это твой?

— Дура, растудыть твою… Сам ты теленок, балбес! У меня жена родила!! — и обмяк старикан, словно из надутого мячика воздух — пшик, и вышел. — Ох, помоги, парень, сердце… ой, лопнет… Это мой, слышь, мой! Сам видел, своими глазами, шпоры на пятках есть. Верный знак, все мои родились со шпорами. На вот тридцатку, сгоняй за водкой… Нет, погоди, держи сотню, возьмешь две беленьких. Погоню стадо в поле, а ты живей поворачивайся — мочи нет, браток… Сын у меня, сын!