Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Ну, если откалывают такие штучки, как этот моравский блудный брат, то почему бы Аргиру, по старой памяти, не попросить у односельчан пары теплых носков? В самом деле, померещилось плаксивой бабе тогда, на взгорье черт знает что, и все закудахтали — Аргир, Аргир!.. А он тут и ни при чем. Помните, в тот самый день погиб муж Анны-Марии, Митруцэ Гебан? Вот сердце-то у нее и екнуло, как увидела убитого…

Еще и не такое бывает! У Тололоя не то что кто-то из родни почуял — коровы и волы среди ночи вдруг взбесились, с диким ревом проломили ворота и навсегда исчезли неведомо куда. Причем аккурат в тот час, когда их хозяин погиб страшной смертью в развалинах при взятии Варшавы. Рассказал об этом его товарищ-сапер, сам, бедный, вернулся без обеих ног. А у Анны-Марии с Аргиром… Да бросьте вы, ей-богу! Суматоха, отступление, грохот, танки — тут бывалый голову потеряет. Зато теперь Аргир подмигивает издали — ну, детки, поплакали, и будет, вот он я! И прошу прислать носки из овечьей шерсти…

— С чего бы это? — гадали сельчане, особенно женщины, — вязанье, как известно, их забота.

— Ну как? Погода там препаршивая, вот что. Должно, холод собачий, раз летом носки понадобились.

— В этом, как его, Кенигсберге?

— Ага, Каранфил сказал, а ему — племянник из Вулпешт, на днях демобилизовался.

— Твоя правда, кум… Они там в земле по шейку, в этих траншеях-окопах, посиди-ка четыре года, враз ревматизь подцепишь. Что у нас нынче? Июль. Об эту пору она жутко кусачая, ревматизь, все печенки вывернет…

— Не пойму, — пожимала плечами какая-нибудь женщина, — что тут зря наболтали, что нет. Помнишь, говорили про Анну-Марию, с медалькой? Ну, жена Митрикэ погибшего… говорили, убивалась, плакала… А по кому убивалась?

— Так это же ее хлеб, милая, — она плакальщица. На прошлой неделе хоронила я свекровь и позвала жену Гебана. Ох, никто лучше нее не умеет причитать… послушаешь — мороз по коже…

Но скоро опять все пустились в догадки. Тот «маленький», которого звала в ковыле Мэфтуляса, младший ее сын, тоже оказался жив! Представьте, что надумал этот парень: заявил, что не вернется, пусть домой и не ждут. Бедная Мэфтуляса, она-то решила, что сын погиб, дни и ночи напролет плакала, места себе не находила… Виданное ли дело, мать вся извелась от тоски по сынку, а тот отмахивается: знать ничего не желаю, ноги моей там не будет. Ни строчки не черкнул, на словах передал через того же племянника дяди Каранфила из соседних Вулпешт.

Этот племянник тоже хорош гусь. Встречали его в Унгенах с грузовиком, уйму тюков с собой понавез. Говорят, когда переезжали разрушенный мост в ложбине — застряли и еле выбрались, столько в кузове было навалено. Что за трофеи? Смешно сказать: ни шелков, ни ковров, ни кровати с финтифлюшками — одни книги. Машина битком забита — книги, книги… тьма-тьмущая книг. Уж на что в церкви скопилось ученого добра по части мудрости и веры, и то столько не наберется. И какие тома толстенные! А каждая буковка с майского жука величиной.

Каранфил хвастался:

— Мой племяш захочет — хоть в секретари выбьется. Был у него позавчера, такую жалобу мне состряпал — похлеще писаря. А на войне сапером был… то есть это… снайпером, стрелял по еропланам. Взял раз на мушку какой-то «мистершит», и вдруг осколочек… Маленький такой, дрянной, как козявка, залетел невесть откуда и в него угодил. Вот сюда, видишь? На палец от брови, у виска. С тех пор ходит только в черных очках. А видит не хуже меня, все на свете может прочитать, пальцы так и сдуют, так и шныряют по печатному… Секретарь мне говорит: «Твой племянник, товарищ Каранфил, если б захотел, освободил тебя от всех поставок». Значит, чтоб ни молока, ни шерсти не сдавать, ни подсолнуха, потому что инвалид первой группы. А? Что скажете? Ну, я и пошел к нему в Вулпешты потолковать.

Славные, мирные дни. Приходит вечер, и тянутся допоздна разговоры, неспешные, немудреные… Вспоминали младшего сына Мэфтулясы: пропал парень, от войны душа в нем перевернулась, обозлился насмерть. Ведь напоследок сказал слепому из Вулпешт:

— Едешь, да? А я здесь останусь. Не говори там обо мне, ну их всех. Нет меня, нет — и баста! А то пойдут розыски, ахи-охи… терпеть не могу.

Женщины по-своему рассуждали:

— А чего ему домой спешить? Кто его ждет? Мэфтуляса вон плакала-плакала, да со слезами и жизнь свою выплакала. Кто еще остался? Жены братьев снова замуж повыходили, родни раз-два и обчелся. Вот сын Бузеску из Моравии — другое дело, сестры в обиду не дадут, послали прошение в Прагу, зовут обратно… А родичи слепого из Вулпешт? Да они бога благодарят: слава тебе, говорят, что он жив, что мы его видим, слава тебе, что все мы вместе! А Мэфтулясин сынок взял и вырвал себя с корнем! Что он хочет этим сказать: «Меня нет»? Дескать, я есть, да не про вашу честь? И кому от этого лучше?