Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Я к Костэкелу сходу на ковер попал. В жизни он был вертлявый, все хихикал, а тут — чинный, благолепный, вершитель судеб, да и только. За ухом красный кровавый карандаш, вроде фломастера, под мышкой счеты, как в бухгалтерии, но теперь они белые, из костей.

«Привет, — говорит, — Георгицэ. Знал, долго не задержишься, прибежишь за мной следом… Это уж веками проверено. Ждали тебя, я тутошним рассказывал: «Ждите, неутешные, наберитесь терпения, и Георге вас утешит… Как ушел я из бренного мира, такая пошла в нашем селе жажда истины, ух! Не знаю даже, добром ли кончится. Говорю им: остался за бунтаря очень принципиальный товарищ, правдолюб, совсем как его прапрадед Хынку. Когда еще только собирался сюда переселиться, успел напоследок на себе испытать, какой он решительный. Просил я скромную пенсию, а Кручяну ни за что: «Петли ему мало, кричал, его бы в костер, да жаль, поздно. Царский прислужник!» Помнишь, Георге? Ну, не важно, теперича здравствуй, милок. Вот и встретились, я как прислужник кривды, и ты, слуга великой истины. И отныне мы равны… А ну-ка, покажи этим аборигенам, они про такое и духом не слыхали. Жили, множились, как былинки-одуванчики, развеяло их по ветру… Покажи свою истину этому праху, бре». И тут Кручяну показывает тебе, дядя Никанор, тычку, ту самую, о которую споткнулся.

— Да ты у нас ясновидящий, Тудор? В самом деле тычка? Ну и ну, что же еще говорит Георге?

Бостан заерзал на стуле от нетерпения.

— Да уж говорит, дядя, отмолчал свое…

«Слышу, — говорит, — Никанор, заголосили все: ой, спасите, сатана пришел, хочет в нас кол вогнать! Прямо со страху гора ходуном заходила. Но ты не пугайся, сосед, я их живо утихомирил: «У меня есть свидетель, Никанор Бостан. Можете его спросить, во сне или наяву — не кол это, скорее подмога при ходьбе, посох, указующий на незримую истину».

Да не бойся, Никанор, души не кусаются. Они что лебеди на пруду Волонтира, все как есть белые, а кто не похож на лебедей, так на мышей летучих, тоже белых. И что интересно… придешь к нам, увидишь: чуть подаст душа голос — становится рябая, как сорока, или полосатая, вроде тельняшки. С этими попроще, но есть и молчуны, вбили в башку, что познали истину, и будто языки проглотили, молчат, и от того вечно белые-белехонькие… Слова-то и так и этак кроить можно, а у душ это все цветом выходит. Есть еще злыдни, такой заговорит — п-пых! — и только синенький дымок, как от гаванской сигары. Сгрудились души, толкаются, как в очереди, гомонят, а Костэкел командует парадом:

«Тихо, прошу вас! Это не цифра «один» и не украденная тычка, это знаменитый принцип с закавыкой правдоискателя Георгицэ. Надо отправить Кручяну обратно, пусть на земле свое о нем скажут… — И на седьмом небе от радости: — Нет у меня для тебя баланса, Георгицэ, темная ты лошадка, в какую графу тебя занести? И тычка твоя была сначала буджакской акацией, потом живой изгородью у Булубана, нашего помещика…»

Откуда ни возьмись, Булубан подплывает — такой, понимаешь, огромный рябой лебедь: «Ой, Костэкел, давай поставим его на учет, сейчас же! Я родом из Бычьего Глаза, земляк Кручяну, позволь!»

«Позволим?» — вопрошает Костэкел и достает из-за уха кровавый фломастер.

«Да! — кричат все. — На учет его!»

Там, понимаешь, как в общественной бане, превеликое равенство, кричащий рябеет-чернеет-синеет, а остальным потеха. На сборищах никаких председателей не признают.

«Удостоверяю, — заявляет Булубан. — Это тычка из живой изгороди моего сада. И хоть улетел я оттуда давным-давно, покинул отчий дом и край…»

Выступает он так, вдруг смотрю, сорокой стал: «Да, братья, я жил в том саду, как в раю земном…»

Что за чертовщина, думаю, Булубан уже вороной обернулся и каркает: «…А Кручяну захотел стал хозяином и кликнул клич: где царствовали птицы — это он так про мой сад! — там будем царить мы…»

Тут слышу шепоток:

«Мэй, Георге, что я, Негата, тебе говорил? Все есть — и ничего нет, бре… Сплошная, братец, пустыня. Ничегошенька… Помнишь, на берегу пруда — сторож, ржавая берданка, утки, а я шептал тебе на ухо: все нормально, не ломай голову. Ты засыпал выпивши и во сне повторял, как молитву: «Прощай, село по имени Бычий Глаз…» Дай сюда эту тычку, хочу себя подпереть. Думаешь, душе не нужны костыли? Да пойми, я с краю, а гора делает свое дело — сыплется в долину, с ней и я ползу черт-те куда. Может, ничегонька за мной гоняется, за то, что говорю про него? Подоткни меня с боку, Георге, даст бог, твоя палка здесь зазеленеет, обрастет веточками. Тогда это будет принцип без закавыки, и Костэкел, думаю, с этим согласится. У нашего старика пунктик: «Только зеленое смеется над временем…» Ведь мы крестьяне, и пусть все зеленеет, чтобы не сыпалась земля и холмы не летели по воздуху…»