Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Никанор даже жевать перестал:

— Ты письма Кручяну читала? Когда? А мне почему не показала?..

Жена отвернулась, будто вопросы не к ней:

— Сват Ферапонт, сватья Мара! Знаете, впрягли меня в общественные дела, еле поспеваю раскручивать. Встречаю раз Нину, нашу почтальоншу. «Вера Александровна, — просит, — будьте добренькая, передайте письма для Ирины Кручяну». У Ирины-то дом на выселках, по понедельникам газет не носят, а почтальонша знает, что мы от них недалеко живем. Я и не заметила, что там письмо, открытое или запечатанное… Смотрю и глазам не верю: адрес написан Руцын, проклятущей Волоокой. «И повернулся у тебя язык, — говорю, — совсем стыд потеряла? Как я понесу, если письмо не для Ирины!» А Нинка хихикает: «Встречаются они, леля, не волнуйтесь, она ей передаст…»

В раж вошла общественница, уж и не поймешь, сочиняет или все так и было.

— Тогда почтальонша давай возмущаться. «Почему, — кричит, — не принимаете меры, Вера Александровна?! Где это видано, любовные письма трем женщинам сразу?» Успокоить ее не могу: «Какие письма, милая, что тебе приснилось?» — «Да от него же письма, от Кручяну! Тюрьма — это для отвода глаз, а у самого подписка о невыезде. Шатается по Кишиневу, «вольнопоселенец», видели его наши с городской барышней под ручку. А в тот четверг прислал открытку Кице, знаете ее? В долине живет. «Дорогая Кица, ах-ах, когда снова навестишь, разлюбезная?» Теперь перед Руцей вертит хвостом, мол, спасибочки за свиданьице. А я давно знаю, что у них шуры-муры: на той неделе она сестру упрашивала подменить в выходные на птицеферме…»

— Да-а, ну и сосед у меня был… не промах! — Никанор шлепнул ладонью по столу и подмигнул свату.

— Смешно тебе? Тут не смеяться — пистолет надо! — жена уничтожила его взглядом и отвернулась к родителям невесты. — Надо принять закон: «Один мужчина и одна женщина». Согласны? Записать твердо: каждому мужчине выдать по одной женщине! И ни грамма больше. Потому что и отцы наши так жили, и мы!..

Она опять стрельнула в мужа глазами — попробуй-ка возрази. Никанор знает: когда Вера распалится, ее не тронь, не зря прозвали в селе «депутатшей» — выступает, точно с трибуны. Привыкла речи держать, в третий раз ее переизбрали в сельсовет.

Никанор примирительно поддакнул:

— Верно, закон теперь только по головке гладит, а его чувствовать должны, для острастки. Дед мой говаривал: у овцы, что спит под звездами, лучше шерсть, чем у той, что под крышей…

За столом притихли, но тут подала голос мать Василицы и Веры, бабушка жениха:

— Слушаю я, деточка, слушаю, не то ты говоришь…

До сих пор за столом повторяли слова умудренных годами стариков, чьего-нибудь деда, или дедовых братьев, или соседей, или почтальонши, а то вспоминались собственные приключения… Тюрьма была то клеткой для души, то вольным поселением с любовными записочками и амурной болтовней по телефону. Странные порядки: осужденный бродит по Кишиневу и милуется со своими кралями!

Все-таки этот Кручяну, бес его разберет… Вот, болтают, руки на себя наложил. Чего ему не хватало, скажите на милость? Жил припеваючи — новые хоромы отстроил, любили его две женщины, дети росли, с соседями не был в раздоре, и односельчане его не сторонились… Все человек имел, чего душа пожелает: вернулся из заключения домой, работал не надрываясь, делал, что вздумается, мотыльком порхал от цветка к цветку. И вдруг — бац! — отправился к праотцам, словно уволился из жизни «по собственному желанию»…

— …вот этого, сват, никак в толк не возьму, хоть убей! — договорил Никанор.

— Я вам скажу, кума Ирина тоже хороша, распустила мужа, зачем дуростям его потакать? — напористо подхватила Вера. — Он ведь под конец всех гнал от себя, и Волоокую, и жену, и деток своих, людей сторонился, как дикарь. Иду я недели две назад в воскресенье от колодца домой, под вечер уже. Навстречу Ирина. «Зайди, кума, — шепчет, — очень тебя прошу, зайди скорей, посмотри, что с ним делается!» А на самой лица нет. «Ты что? — спрашиваю. — С кем?» Даже испугалась. «Да с мужиком моим», — говорит. «А что такое?» — «Не слышишь, кума? Пройди по дорожке, послушай. Ох, горе, я дома оставаться боюсь — плачет во сне или разговаривает с луной, с деревьями, с полями…» А с Георге и вправду последнее время неладно было, Перешел жить в каса маре, даже стенку разрушил, не хотел ходить через общие сени — прорубил себе выход в сад, лицом к полю, к людям спиной. Кто же так делает? Теперь чего угодно можно было от него ждать… Ирина дрожит вся: «Опять вчера плакал, это у него теперь каждую ночь… Моченьки моей нет, душу извел, окаянный! И прощения у всех просит: «Прости, говорит, братец вяз у колодца… луна светлая… красное солнце — прощайте!» А нынче развоевался, клянет все на свете. Помоги, кума, боязно мне, за детей страшно». Пошла в сад и слышу, вопит не своим голосом: «Эй вы, звезды! Солнце распроклятое! Ах ты, луна, несчастная тыква желтая! Тьфу на тебя, пакость-гнилушка!» Схватил комья земли с грядки и давай вверх бросать, даже плюнул вслед, сват дорогой… Сердце у меня так и захолонуло…