Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

В общем, с музыкой, в смысле отступления от гармонических норм, произошло то же, что с живописью, которая после блестящего равновесия между рисунком и красками незаконно вышла за пределы рисунка, стала заливать полотна игрою колорита, без формы и содержания.

A тем временем, в силу быстрого развития материальной культуры, общественная жизнь постепенно ускоряла свой темп и вместе с этим сокращала тот досуг, который так необходим для процветания искусства. В конце прошлого столетия и в начале настоящего полновесные романы Вальтер Скотта, Диккенса и даже Гюго стали казаться слишком тягучими; их возможно было читать в эпоху дормезов 318 318 Старинная большая дорожная карета для длительного путешествия, приспособленная для сна в пути. , а не во времена курьерских поездов; или в усадьбах свободного от труда высшего класса, а не в городских квартирках служилых и отягощенных работой интеллигентных людей. Интерес к искусству становился все более суженным, отрывочным, торопливым. Только те течения и произведения, которые сопровождались рекламными выкриками и шумом кружковщины, стали привлекать внимание масс. Любовь к наслаждению прекрасным превратилась в любопытство к невиданно-необычному.

Но все это снижение вкуса, и вся эта усталость, как в творческом вдохновении, так и в эстетическом восприятии его, сами по себе не были так грозны: после периода временной расслабленности и блужданий в поисках синей птицы – могла бы вновь наступить эра новая взлета, эра синтеза нерушимо-старая с освежающим новым. И это, быть может, пришло бы, если бы не те изобретения механической техники, которые могут нанести истинному искусству непоправимый удар:

Фотография. Кинематограф. Радиофония. Мы не знаем, что произошло бы с живописью эпохи Возрождения, если бы фотография была изобретена не в прошлом столетии Дагерром и Ньепсом, a, например, в пятнадцатом веке учителем Рафаэля Перуджино. Наверно, был бы тогда Рафаэль прекрасным фотографом, но мы бы не видели после него ни Сикстинской Мадонны, ни «Прекрасной садовницы». И Тициан, должно быть, не написал бы портрета герцогини Урбинской, а снял бы с нее фотографию. И Ван Дейк в Нидерландах, вместо того, чтобы писать свои портреты, просто снимал бы их за определенную плату, талантливо ретушируя и кое-где подрисовывая. И вообще, сколько было бы в истории прекрасных фотографов! Рембрандт, Рубенс, Рейнольдс, Ватто, Давид, Делакруа…

Появление фотографии сразу уменьшило число художников, выходящих из среды обыкновенных любителей. Сколько прекрасных фамильных портретов без подписи хранилось в старинных домах и усадьбах, написанных безымянными родственниками или друзьями. А сейчас, вместо этого, на всех стенах – фотографии, фотографии, фотографии…

А что было бы с литературой и с драматическим театром, если бы кинематограф появился давно, например, в Англии незадолго перед царствованием королевы Елизаветы, перед тем как Шекспир приступил к своей деятельности? На экране появились бы страшно-комические сценки «Много шуму из ничего», «Виндзорские Кумушки». Затем – драмы в три тысячи метров: «Юлий Цезарь», «Король Лир». И уже через пятьдесят лет никто бы не знал, что существовал кинематографический сценарист Шекспир, очень способный, смененный очередным другим автором на том же плоском экранном фоне. И о сценаристе Мольере забыли бы уже при Людовике пятнадцатом, и ничего не знали бы о нем, как не помнят и не знают о сценаристах нашего времени.

А кинематограф по существу своему, действительно, не может дать гения-автора. Он способен поднять на огромную высоту талант режиссера, но создать вдохновенно-гениального автора – никогда. И не потому, что таких исключительных дарований вообще нет, но потому, что сам кинематограф не искусство, а только его суррогат. Как художественная фотография суррогат живописи.

Между истинным произведением искусства и воспринимателем-перципиентом его не должно быть механических мертвых посредников. Можно увесить стены огромного зала фотографическими снимками с произведений всех лучших итальянских мастеров; можно иметь их даже цветными. Ознакомление с историей живописи будет солидное. Изучившего снимки можно зачислить даже в разряд современных эстетов. Но все эти снимки, вместе взятые, не стоят одного живого полотна, к которому прикасалась непосредственно кисть художника. Во всяком восприятии прекрасного должна существовать непосредственная связь между перципиентом и объектом, будь то творческая природа или творение человека. А фотографическая стена-экран кинематографа умерщвляет неуловимую, но реальную мистику театра. Между актерами и зрителями настоящего театра существует не только зрительная и слуховая связь, но то, что называется контактом между сценой и залом. Подобного психического контакта, о чем мы уже говорили, раньше, в кинематографе нет. Зритель фильма испытывает все полагающиеся в каждом случае эмоции: плачет, смеется, восторгается, негодует. Но холодная стена остается.