Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Да, да! Я – проездом. Из Финляндии в Харьков. Проездом!

И, чтобы объяснить рыжей особе, что такое проезд, старичок широко водил перед собой рукой слева направо: слева, очевидно, была Финляндия, справа – Харьков.

С его пропуском и с моим все вышло благополучно. Девица просмотрела бумажку Красного Креста, заглянула в лежавший на столе проскрипционный список врагов народа, среди коих наверно находился мой псевдоним, и подписала разрешение на выезд.

Выйдя из ворот Смольного и направившись к Суворовскому проспекту, я нагнал старичка.

– Ну, что? Получили? – остановив меня, спросил он.

– Да, слава Богу.

– Поздравляю. Но какие мерзавцы, а? Как унижаться приходится!

Вид у него был сейчас совершенно другой. Никакой сгорбленности, никакого придурковатого выражения лица. Наоборот – грудь колесом, голова гордо приподнята, движения упругие, решительные, выдающие военную выправку.

– Значит – вы на Дон? – пристально взглянув мне в глаза, спросил он.

– Да, – с многозначительной улыбкой ответил я.

– Прекрасно. Я – тоже. Там можно будет сорганизоваться. Но какие времена? Какое хулиганье! Сволочь! Ну, в добрый час. До свиданья.

Он крепко пожал мне руку и свернул в боковую улицу.

Вернувшись домой, я застал там своего племянника Бобу, кадета Александровского корпуса. Он теперь часто приходил ко мне, так как в корпусе начались «реформы» и нередко происходили перебои в занятиях.

Не посвящая его в известие о предполагаемом моем аресте, я сообщил, что спешно уезжаю сегодня на юг и сейчас начну укладываться.

– Как? Сегодня? – огорчился Боба. – А куда? На Кавказ? К тете?

– Да.

– И когда вы оба вернетесь?

– Месяца через четыре. Когда большевики кончатся.

– А ты думаешь, они скоро кончатся?

Племянник с почтительным вниманием взглянул на меня. Я авторитетно кивнул головой.

– Разумеется. Как же им удержаться у власти, если они ничего не понимают в управлении государством?

– Да, это верно, дядя. Я не сообразил.

Боба и горничная стали мне помогать. Чемоданов я решил взять с собой три. Больше не надо. Во-первых, кроме зимних вещей ничего не понадобится; во-вторых, могут в дороге ограбить, если много везти. А дома все сохранится.

– Барин, а может, все-таки, возьмете это? – нерешительно предложила горничная, протягивая летнее пальто.

– Нет, нет. Только лишняя тяжесть. Отнесите назад.

– A поедете в шубе?

– Тоже нет. На Кавказе будет тепло. Дайте просто зимнее пальто. И не новое, а то – другое, похуже.

– Слушаю.

Уложив два старых костюма, которые не жалко было трепать в путешествии, затем – взяв немного белья, кое-что из вещей жены, я стал обходить комнаты и бегло осматривать, не забыл ли что-нибудь нужное.

В кабинете подошел к стене, заставленной полками с книгами, кое-где пробежал глазами надписи на корешках, вытащил почему-то «Критику чистого разума» Канта, «Мироздание» Мейера, самоучитель «Русский в Испании», еще кое-что. После этого начал шарить в ящиках письменного стола, вынул пачку документов, снял со стола две-три ручки, столько же карандашей, сургуч, резинку, разрезной нож. Передал все племяннику, чтобы положил в чемоданы; затем бегло прошелся по гостиной, захватил пепельницу, фотографию какой-то дальней родственницы; в столовой забрал из буфетного шкапа несколько серебряных вилок и ложек. А в передней довольно долго выбирал, какую палку взять в дорогу.

Палки и галстухи были моей страстью. Я много покупал их, хотя носил обыкновенно одни и те же, любимые. Чтобы не рисковать, выбрал палку попроще; то же самое проделал в спальне с галстухами.

В общем, несмотря на нервную поспешность, все мною было сделано основательно, вдумчиво. Когда укладка закончилась, я позавтракал с племянником, поделился с ним ликвидационными деньгами, дал прислуге жалованье вперед не за четыре месяца, а за целых пять, чтобы она была совершенно спокойна, и к вечеру спозаранку отправился на Николаевский вокзал.

Что делалось там, не поддается описанию. Давка, грязь, вонь, шелуха семечек, груды тел, лежащих и сидящих на полу. В буфете – солдаты, матросы. Какой-то пьяный рабочий произносил речь о том, что всех уезжающих буржуев необходимо расстреливать, так как они убегут к западным капиталистам и устроят контрреволюцию.

Уехал я, слава Богу, благополучно. Смотрел в окно на мелькавшие огни пригорода, на мутное зарево над покинутой столицей; радовался, что избег опасности, грустил о тех прекрасных годах, когда не было еще жалкого Петрограда, а был блистательный Санкт-Петербург.