Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Во время собраний в редакции некоторые сотрудники, в том числе и я, высказывали мнение о том, что нам всей коллегией следовало бы переехать на юг, в казачьи земли, и там издавать свою газету, пока большевицкая власть в Петербурге не рухнет. Вообще, мысль о бегстве на Дон или на Кубань приходила тогда в голову многим. Да это и имело достаточное логическое основание. Казачество, в силу своей зажиточности и хуторскому хозяйству, считалось консервативным элементом в стране; кроме того, на его землях находилось сравнительно мало фабричного и заводского пролетариата. Недаром Добровольческая армия организовалась именно в казачьих областях, хотя и не без осложнений и тяжких усилий.

Как-то раз, встретив в редакции Меньшикова, я спросил его, не хочет ли он примкнуть к нашей группе и перебраться в Ростов или в Екатеринодар.

– О, нет, – задумчиво ответил он. – Зачем так далеко? Мы поселимся у себя в Валдае. Там у нас дом, полная обстановка, все удобства… Кстати, я как раз хотел предложить вам и вашей жене жить у нас. Комнат достаточно, стеснять не будете, а мы были бы рады.

Сердечно поблагодарив Михаила Осиповича, я отказался от его предложения. В это время жена моя лечилась на Кавказе, и мне до того, как обосноваться в Ростове или Екатеринодаре, нужно было заехать за нею. Отказ от гостеприимства Меньшикова спас меня. Переселившись в свой Валдай, Михаил Осипович поступил там письмоводителем в какое-то учреждение, жил тихо, незаметно, никто его не беспокоил; но произошло убийство Урицкого, по России начали рыскать карательные «тройки» для ликвидации контрреволюции, одна из троек попала в Валдай – и бедный Меньшиков был расстрелян.

Увы! Много интеллигентных людей погибло тогда из-за этих предателей: собственных домов, обстановки, старинных шкапов, комодов, удобных кресел и занавесок, с которыми жаль было расстаться.

После переворота прошло уже около месяца. За это время бежавший из Зимнего дворца Керенский на несколько дней опять появился, но уже не в Петербурге, а во Пскове; с кем-то совещался, кого-то уговаривал и затем исчез окончательно, чтобы впоследствии вынырнуть заграницей в качестве врага Добровольческой армии.

Потерпела неудачу и попытка генерала Краснова пробиться к столице. В общем, никакого улучшения положения в ближайшем будущем ожидать было нельзя. Но я со своим отъездом не торопился, откладывая его со дня на день.

И, вдруг, – читаю в одной из газет список лиц, объявленных врагами народа и разыскиваемых советскими властями. В числе этих врагов оказались нововременцы: наш бывший главный редактор М. А. Суворин, его помощник – М. Н. Мазаев, М. О. Меньшиков и А. Ренников.

Нечего говорить, какое впечатление произвело на меня чтение списка. Но, помимо тревоги, заметка вызвала во мне и немалое удивление. Почему разыскиваемых? Суворин, Мазаев и Меньшиков, действительно, уже уехали. Но я, ведь, до сих пор не покидал столицы.

По-видимому, выручил мой псевдоним. Меня искали как Ренникова, а я был прописан и снимал квартиру под настоящей фамилией. Этим обстоятельством пока большевики еще не наладили свою Чеку, нужно было воспользоваться. И я сразу же начал действовать.

Из Петербурга выехать тогда было трудно. Для покупки железнодорожного билета требовалось разрешение властей. Зная это, отправился я в Главное управление Красного Креста, где по мобилизации состоял на службе в качестве военного чиновника, попросил управляющего контрольным отделом выдать фиктивное удостоверение о том, что я командируюсь в Ростов-на-Дону для ревизии краснокрестных учреждений; и, получив эту бумагу за всеми подписями и печатями, отправился в Смольный.

Не скажу, чтобы было приятно подходить к тому самому зданию, где состоялось постановление о моем аресте. У входа до сих пор, как и перед переворотом стояли орудия. Вокруг – пулеметы. Возле ворот – часовые, матросы, солдаты и немало штатской публики, явившейся сюда приблизительно по тем же делам, как мое.

Бумажка Красного Креста оказала нужное действие. Часовые беспрепятственно пропустили меня; какой-то дегенеративного вида тип в передней – тоже. После долгих блужданий среди просителей и представителей советского административного сброда, я предстал, наконец, перед застекленные очками очи лохматой рыжей девицы, которая ведала пропусками.

Передо мной в очереди стоял какой-то старичок в штатском. Костюм на нем сидел странно – как будто с чужого плеча; галстух повязан неумело – простым узлом, как для упаковки. Старичок усиленно горбился и глуповато-наивным выражением лица старался дать понять, что выживает из ума. На расспросы рыжей девицы отвечал невпопад, приближал к ней свое ухо, жевал губами и иногда, сообразив, что она говорит, радостно кивал головой и заискивающе восклицал: