Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— У тебя возможности, доступы, связи есть — вот ты и делаешь, — польстил Анатолий, шутливо хлопнув жену пятерней пониже поясницы. — А деньги кто тебе принес?

— Раз в жизни что-то там урвал, изловчился. Другие постоянно так носят, — оттаяла Надежда, засыпая нарубленную капусту в кастрюлю. — Ладно, пускай врезаются… Из принципа ни копейки не возьму, даже если предлагать будут.

Живот тети Томы заметно округлился, и о свадьбе с Алешей она разговоров уже не заводила. Кто отец ребенка — таила.

После школы Тамара уехала в область, в Саратов, куда-то поступала и где-то устроилась, не поступив, поселилась в общежитии, с кем-то вроде встречалась… Баба Шура отмалчивалась, да и Томка на люди не казала глаз, последние месяцы все сидела домоседкой, безвыходно и безотрадно, в четырех стенах материнского дома.

Алеша забирался на высокий штабель досок, заглядывал на захламленный соседский двор и на занавешенные тюлем окна, не понимая, отчего тетя Тома ему больше не улыбается, не шутит и не выходит на улицу.

В районном роддоме ее оповестили, что роды будут сложными и нужно ехать в центр, в область, где и условия получше, и квалификация акушеров выше.

Баба Шура собрала дочери узел с вещами, и они не торопясь отправились пешком на автовокзал, откуда трижды в день в Саратов уезжал рейсовый автобус, старый «лазик» с пропахшим бензином и нагретой резиной длинным пыльным салоном, со скрежетом открывавший и закрывавший гармошку передних дверей.

Алеша увязался с бабой Шурой проводить тетю Тому до вокзала. Они шли молча, и мальчик стеснялся нарушить тишину, наполненную трудно постижимыми для него мыслями взрослых.

Усевшись в автобусе к окну, Тамара отодвинула в сторону мятую, изжеванную цветастую занавеску, улыбнулась прежней улыбкой и задорно помахала рукой через стекло пригорюнившейся матери и забавному соседскому ребенку.

«ЛАЗ» взревел мотором, выпустив струю горячих выхлопных газов, и неспешно вырулил с привокзальной площади на трассу.

Никогда с той поры не увидела мать свою Томочку живой.

Никто не знал точно, что приключилось в роддоме, упоминался только узкий таз у первородящей и какое-то предлежание с отслойкой. Ребенка, мальчика, спасти не удалось. Баба Шура в один миг потеряла единственную дочь и внука.

У Алеши не укладывалось в голове, что еще пару дней назад здоровая, красивая девушка улыбалась и махала ему рукой, и вот ее не существует. Внезапность и непоправимость безвременной смерти детское сознание не принимало. Он стал задумываться о том, что тоже смертен.

Но как может существовать свет, в котором не будет его? Каков смысл тогда будет в том свете без него? Мыслимость мира без него, равнодушная безличность этого мира была ужасающе страшна своей невыразимой прозаичностью, обыденностью.

Смерть ему казалась чем-то негораздым, чуждым миру абсурдом, каковой бы такие сильные и умные взрослые не должны были послушно и безропотно сносить и позволять ему беспрепятственно прорываться откуда-то извне в этот в остальном более-менее понятный, вразумительный, худо-бедно поддающийся объяснению, уже довольно хорошо знакомый ему свет.

Алеша плохо спал по ночам. За бревенчатой стеной, в соседской половине дома, прямо у его постели, не плакала, не рыдала, а по-животному безутешно выла ночи напролет баба Шура. Но умерших к жизни слезы не вернут. Ежели она выходила на улицу, то во взгляде обезумевших черных глаз читалось, что она не здесь, не в этом мире, а где-то там, далеко, с любимой дочерью и внуком.

Каждый день она куда-то отправлялась поутру с восходом и возвращалась под вечер: может, на кладбище, а может, на автовокзал — встречать рейсовые автобусы из Саратова… Тщетно. Автобусы приезжали без дочери…

Тогда баба Шура стала выходить на обочину большака, ведущего в город. Порой пассажиры высаживались здесь, не доезжая до вокзала, и шли домой прямиком через лесополосу — так было короче. В этом месте вечером в сумерках бабу Шуру, переходившую на другую сторону, насмерть сбил грузовик. Ее разлука с дочерью и внуком оказалась недолгой.

Лишь кусты малинника на огороде, подвязанные старыми цветастыми девичьими бантами, напоминали Алеше о тех днях, когда он увидел смуглолицую, темноокую девушку с волнистыми волосами, с шутливой строгостью в голосе спросившую его: «Ты почему нашу малину ешь?»

Теперь он мог есть чужую спелую малину и даже тайком пробраться огородом в опустелый соседский двор, чтобы не спеша досконально изучить все, что там находилось. Но никакой радости от этого не испытывал.