Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

В свободе ему было отказано.

«Заразу еще какую принесет — лишаев или блох, — пояснил Алешин папа, — и от чумки он не привит».

Пес не оставлял настойчивых попыток сбежать и досадливо, с завистью гавкал, когда до него доносился запах более счастливых собратьев, шумливыми стаями проносившихся мимо палисадника.

Ночью ему удалось вырвать из стояка предбанника крепкий, глубоко забитый гвоздь, на котором держалась проволока, определявшая границы его дворовой свободы. С двухметровой цепочкой, жестко скрепленной стальным кольцом с кожаным ошейником, Тошка умчался, влекомый зовом сердца, за манящей непредсказуемой любовью. Пса не было видно несколько дней.

«Ну, небось, всех сук собрал, кобель чертов», — беззлобно укоряла его половую распущенность Панарова.

Из плошки у конуры кормились по ночам лишь соседские коты, вылизав ее дочиста, нагло пользуясь долговременным отсутствием законного хозяина.

Алеша беспокоился, изводился, переживал и вечерами устраивал поисковые рейды, заворачивая во всякий укромный проулок и прочесывая одну за другой близлежащие улочки. Псов разных мастей и размеров попадалось без счету, некие бесстыдники были застигнуты мальчиком в довольно непотребных позах, но Тошки средь них не было, и справок они не давали.

Лишь накануне первомайской демонстрации вечером что-то грязно-серое, лохматое, покрытое коростой запекшейся крови с пылью, приползло к калитке палисадника. Глаз был выбит, на голове сочилась скальпированная рана, ухо свисало клочьями. Перебитые задние лапы и вмятины по бокам грудной клетки говорили, что не с собратьями столкнулся бедный Тошка.

Алешина мама вскрикнула, зажав рот ладонью, и забежала в дом, чтобы позвать отца. Тот взял в руки старый ватник из терраски и молчком вышел на улицу. Он занес на руках дышавшее с натужным храпом собачье тело и положил его в сарай у поленниц.

— Сдохнет, — лаконично ответил он на немой вопрос жены. — Алешку в сарай не пускай.

— Волкодав, что ли, какой загрыз? — с печальным изумлением спросила Надежда.

— Какой волкодав? — отмахнулся Панаров. — Добегался. Цепью где-то зацепился и застрял. Дрыном его отлупили. Варвары чертовы, робигалии справили… Думали, что сдох, ошейник с цепью сняли — не видела? А он очухался и домой дополз… Попрощаться.

Мама Алеши всхлипнула.

— Да что же это нам так с собаками-то не везет? — сквозь слезы пожаловалась она.

— Нам не с собаками, а с людьми не повезло! — со злостью стеганул давно наболевшей фразой Панаров. — Это не город, а Гоморра какая-то… Друг на дружку, как на кусок мяса, смотрят. Тонуть будешь — на берег сбегутся, чтоб на зрелище поглазеть. В глаза улыбаются, а за глаза ненавидят. Всякий деляга что-то несет, крадет, но нечестный только тот, кто больше него вынес — грех не настучать! Что щенка топорищем, что человека топором — один хрен! А дети еще хуже будут… Чтоб уж хоть их всех огненным облаком накрыло, как в Ветхом завете!.. Я его добивать не буду, — тихо, но твердо отрезал он и отвернулся в сторону, устыдившись навернувшихся на глаза слез, — у меня рука не поднимется… Пусть в сарае помирает… Алешку не пускай туда.

Надежда плакала. Анатолий нервно вышел во двор покурить. Ему было трудно говорить.

Вечерний воздух уже нес теплыми волнами смоляной запах набухающих почек. Над черневшим влево пятном кровли сарая в скворечнике на двухметровом шесте, чтобы не вводить в искус котов, заливался сладкозвучными трелями скворец, завлекая, зазывая подругу. В ясном ночном небе привычно мерцал, подрагивал, серебрился хладной россыпью Млечный путь.

Где-то за сотни километров далеко и десятки километров высоко вибрирующее неугасимым огнем чуждой энергии облако радиоактивного йода, цезия и стронция вняло и, послушно мыслям Панарова, изменило направление — медленно, не спеша двинулось, поползло в направлении города, посыпая калеными стрелами незримой смерти все на своем пути.

Чернобыль горел четвертый день…

Алеша на удивление спокойно перенес вид избитого Тошки — действовала жестокая прививка, полученная от хромой соседки. Да и пустая чернеющая глазница с обнаженной белесо-розовой фасцией на черепе вызывали у ребенка скорее чувства отвращения и жути, чем жалости.

Тошка не скулил, не плакал, лишь храпел и не шевелился. Рядышком с мордой Надежда поставила миску с водой, к которой он не притронулся. Дыхание постепенно становилось все тише и малозаметнее — Тошка умирал…