Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

Танцы взрослых как обязательная часть программы праздничного застолья мальчику не нравились. Мама как-то чудновато мелко подпрыгивала, тетя Тоня тишком взвизгивала и над чем-то посмеивалась, когда жена Фролина поворачивалась к елке, а рука его в танцевальном движении опускалась в темноту, менявшую краски в такт ритмично подмигивавшим цветным огонькам электрических гирлянд.

Алеша начал кивать носом над мерно крутящимися катушками с коричневой, тускло отсвечивавшей в своем бесконечном беге между вальцами магнитофона ленточкой. Его уложили спать и сделали музыку потише по единодушному требованию заботливых нетанцующих отцов, хмуро и неподвижно сидевших за праздничным столом.

Новый год наступил, и скоро у него появится маленький братик или сестренка — последней мыслью мелькнуло в голове провалившегося в глубокий, усталый сон замаявшегося за вечер мальчугана.

Он уже не раз думал об этом, с интересом поглядывая на округлившуюся маму и ее выпирающий живот. Как это произойдет, Алеша представлял себе смутно. Беспокоило то, что со слов мамы выходило, будто ей непременно разрежут чрево и извлекут ребеночка оттуда. Мальчик со страхом воображал, как маме делают круговой разрез, отворачивая на сторону, как в консервной банке, снимают крышку из маминой плоти и из глубины конусовидной ямы достают нечто неведомое.

Он не на шутку переживал: как же будет держаться на маме круглая крышка, когда ее вернут на место, обратно на живот? Но спросить не решался. Папа по этому поводу не проявлял особого беспокойства, так что пришлось ему удовольствоваться мыслью, что его тоже когда-то вынули из маминых утроб и это ей не повредило — крышка приросла обратно и никогда не открывалась. Как и у других теть, что раз в неделю по субботам мылись со своими детьми в общей городской бане.

Все же Алеша был рад, что мальчишкам, когда они вырастают и становятся взрослыми, животы никто не вспарывает… О тех исключениях, что случались в Афганистане, он еще не знал.

Весна отродясь не приходила рано в непогожий Бахметьевск. Исход Марсова месяца неизменно оправдывал поговорку про сто порток. Первые задумчивые грачи заглядывали на огороды не раньше середины апреля, рассеянно ковыряясь длинными серыми клювами в редких антрацитово-черных проталинах и с безразличием посматривая на соскучившихся по птицам котов, чей охотничий инстинкт, впрочем, носил чисто теоретический характер. Солидные острые клювы внушали уважение даже изголодавшимся по весенним авантюрам разбойникам.

Алешу одевали все так же по-зимнему, лишь на валенки цепляли черные, блестящие резиновые галоши, чтобы во время послеобеденной прогулки в детсаду ноги не намокали.

Было немножко грустно: уже несколько дней его отводил поутру в сад и забирал вечерами папа. Мама пешком ушла в роддом, молча и сосредоточенно собрав себе сумку с вещами. Папа теперь сам занимался домашним хозяйством: варил густую (Алеша любил жидкую), липкую рисовую кашу с сахаром, разбивая в нее непомерно много яиц, порой бросая лишнего соли, кипятил в кастрюле розоватое какао, забывая впопыхах снять ложкой невкусную пенку, что каждое утро непременно норовила очутиться в Алешиной кружке, стирал его несчетные трусики, гольфы да колготки с протиравшимися пятками и запачканные в саду кофточки и рубашки, подметал мусор на кухне и мыл тряпкой, по-армейски драил, полы в комнатах.

По вечерам проведать их забегала тетя Тоня, в спешке засыпала Алешу градом вопросов: не болит ли у него где-нибудь, не голодный ли, что сегодня кушал — и оставляла какой-нибудь сладкий утешительный гостинец.

Папа, видимо, тоже был рад вечерним визитам тети Тони. Подчас из задней комнаты за прикрытой дверью раздавались веселые смешки обоих, визгливые вскрики «пусти, ну пусти же, дурак!» и звонкие шлепки, после чего раскрасневшаяся Коз-ляева убегала прочь. Судя по тому, что на следующий день все повторялось, подчеркнутое внимание папы к переразвитой груди ей не слишком докучало. Наверно, у Алешиной мамы грудь была поменьше.

Несколько раз Панаров наведывался, взяв с собой сына, в роддом. Алеша хорошо знал привычную дорогу в больницу и радовался прогулке. Правда, внутрь их все равно не пускали. Они терпеливо выстаивали, толкались в очереди из двух десятков младых отцов у мутного кургузого оконца с откидной полочкой в желто-вато-белой двери, откуда время от времени показывалась полная рука санитарки, что переспрашивала фамилию, забирала передачу и сварливо восклицала: «Следу-щай!.. Не задержите!»