Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

Вернувшись из больницы, Надежда быстро и буднично включилась в работу по хозяйству и даже таскала воду из колонки в больших оцинкованных ведрах. Шов после кесарева сечения, по ее словам, нисколько не болел.

В обязанности Алеши входило зорко и внимательно надзирать за настроением сестренки в люльке, предлагать ей бутылочку со сцеженным молоком и убаюкивать в то время, пока родители бились с огородом. Беда была в том, что Леночка наотрез отказывалась спать под мерные, скрипучие раскачивания. Крик из кроватки мог раздаваться, досаждать целый час кряду, и долготерпению мальчика приходил конец.

«Ну спи, засыпай, пожалуйста!.. Ну почему ты не спишь?..» — твердил он сквозь слезы, все сильнее толкая колыбельку так, что маленькая головка на тонкой шейке болталась из стороны в сторону, словно бутон тюльпана на ветру.

Скоро до сознания Алеши дошло, что спасением от пытки сестренкой является улица, и мальчик с радостью убегал при первейшей возможности, возвращаясь домой, лишь когда темнело.

«Смотри, не перебегай дорогу на другой порядок, а то машина задавит», — предупреждала мама, чем ее заботы о старшем сыне и ограничивались. Младшая дочь занимала ее жизнь без остатка.

Несмотря на горький опыт неудачного завязывания новых знакомств в детсаду, Алеша не страшился подойти и заговорить первым, особенно когда незнакомые дети не имели численного перевеса. Он был довольно крупным мальчиком — сказывалась шоколадная диета мамы во время беременности, и это придавало ему уверенности при встречах с ребятами своего возраста.

Подходящего друга с улицы он выискал всего за три дома. Худенький, горбоносый, кучерявый мальчуган в теплой голубой кофточке на пуговках, в осенней шапочке не по сезону, с завязками под подбородком и несуразным, огромным помпоном на макушке, забавлялся довольно однообразной игрой и, видно, не особо томился одиночеством. Он влезал с ногами на старую некрашеную лавочку у соседского палисадника, выпрямлялся во весь небольшой рост и спрыгивал вниз, в траву, после чего ряд незамысловатых движений повторялся сызнова.

— Давай прыгать вместе, — дружелюбно предложил Алеша после нескольких минут безмолвного наблюдения за соскоками незнамого мальчугана.

— Давай, — с готовностью согласился тот.

— Тебя как зовут? — поинтересовался Панаров, взобравшись на лавочку и поднявшись на ноги.

— С-степа, — немножко заикаясь, ответил ему новоиспеченный знакомец, уже почти дружок.

— А меня Алеша… Я вон там живу. Где вишня и черемуха.

Степа рос в семье с мамой, работавшей в одном из цехов на «Маяке Октября», и строгим отчимом, которого должно было именовать «папа Юра», с того же завода. Отчим кричал на пасынка и часто нещадно порол его ремнем почем зря. Пожалуй, потому тот и начал заикаться. Но утверждал, что когда-то давно его настращала большая черная собака — только он этого уже не помнит. Его мама, добросердечная и робкая женщина, искренне считала, что мальчику в семье нужен мужчина.

Других детей в доме Степы не было. Во дворе у них жила мелкая, но злющая дворняга, а в сарае похрюкивал упитанный поросенок, очевидно, до поры успешно скрывавшийся от недоброго ока Козляева.

Вскоре у Алеши объявился и второй приятель — Степин давний знакомый, представленный ему со всеми полагающимися формальностями.

«Я Павлушка, — бойко заявил темненький, загорелый сорванец, делая ударение в имени на «у», — у меня есть настоящая пограничная овчарка Найда».

Найда оказалась той еще стервой, готовой растерзать все живое, двигавшееся мимо палисадника, за забором которого, выкрашенным в темно-коричневый цвет, она носилась из конца в конец, словно осатанелая фурия, без привязи.

Вероятнее всего, Найда была списана не с погранзаставы, а из охранного питомника колонии «химиков» и не забыла свои вертухайские замашки. Всякий раз, когда друзья приходили поиграть к Павлушке, отец запирал Найду в сарае, где она выла, рычала, лаяла и бесновалась все время, что детвора проводила во дворе.

Павлик тоже рос один в семье. Его отец пил беспробудно, то и дело впадая в долгие запои, прогуливал работу на заводе, бывало, сурово, по-флотски крепко бил жену и сына, вынуждая их ночью вдвоем убегать из дома, в страхе засыпая, притулившись где-нибудь у соседей или родных. Так как дядя Гоша не принадлежал ни к роду Фабиев, ни к роду Квинциев, хлесткие удары моряцким ремнем по спине не прибавляли его жене плодовитости, ночные луперкалии, случалось, заканчивались вызовом наряда милиции, чтобы разбушевавшегося, разбуянившегося не на шутку бывшего мичмана Тихоокеанского военно-морского флота насилу скрутили три стража порядка в форме и увезли вначале в вытрезвитель, а затем — на пятнадцать суток «за неподчинение органам». В эти дни мальчик испытывал облегчение и был веселее и беззаботнее обычного.