Мишель Деон - Высший круг

— Скажи мне одну вещь…

— Какую? Может, я еще и не отвечу.

— Она вправду выходит замуж?

— Как ты мог в это поверить?

Конканнон лежал на спине, закрыв глаза, с большой по­душкой под головой, с простыней, подоткнутой под мыш­ки. От его правой руки шла трубка к капельнице. Левая рука лежала неподвижно, вверх полураскрытой ладонью воскового цвета, словно кровь в ней больше не текла. Лицо профессора, обычно вспыхивающее алым цветом после первой же рюмки, стало серо-лиловым, но его черты, об­рамленные дымкой седых волос и подчеркнутые густой ще­точкой черных лохматых бровей, казались необыкновенно спокойными, хотя при каждом выдохе растрескавшиеся губы надувались, едва разжимались и выпускали шумное дыхание, точно у паровой машины, чуть не останавливаю­щейся после нескольких последних всхлипов.

Медсестру вызвали звонком, и она оставила Артура одного с Конканноном в палате, где опущенные шторы просеивали яркие оранжевые лучи заходящего солнца.

— Профессор!

Слышит ли он, заблудившись среди беспорядочных образов, являвшихся ему во сне? Артур взял восковую руку, пожал ее. Медсестра сказала: «Мы ничего не понимаем, кровоизлияние произошло в правое полушарие, оно не должно затронуть речевую и мыслительную деятельность. Но больной явно лишился речи».

— Профессор… это я, Артур Морган! — повторил он на лежащему.

Одно веко поднялось, открыв глаз — более живой, чем можно было ожидать, все такой же голубой, но слегка затуманенный. Губы сморщились в улыбке. Конканнон вытя­нул правую руку, насколько позволяла трубка капельницы. Пальцы пошевелились, приглашая Артура приблизиться.

— Я… умираю…

Артур не успел возразить.

— …я… умираю… от жажды…

Заглушенный смех вызвал ужасный приступ кашля с мокротой. Артур подал ему стакан воды и пипетку, чтобы пить не поднимаясь.

— Божья благодать! Фу, гадость!

Голос был трагически хриплым.

— Это чудо или вы ломаете комедию с врачом и мед­сестрой?

— Секрет! — сказал Конканнон, открывая второй глаз.

— Я узнал только вчера вечером, когда вернулся. Я был в Нью-Йорке.

— С ней?

— Нет. С Элизабет.

Как он мог думать о таком в своем состоянии?

— Почему вы не хотите разговаривать с врачом?

— Медсестра — страшилище, врач — дурак, пусть оста­вят меня все. Не вы. Всегда любил французов…

Он закрыл глаза, потратив столько сил. Артур думал, что бы такое сказать. Уйдя в себя, Конканнон издал длинный и глубо­кий вздох. Запретив себе видеть, он стал яснее говорить:

— Я уже давно знал, что кончу маразматиком…

— Вы совсем не маразматик.

— Строю из себя маразматика, а это еще хуже. Я хочу спать.

— Отдыхайте, я пойду.

Конканнон так резко взмахнул правой рукой, что труб­ка капельницы соскочила.

— Я позову медсестру. Вы знаете, что я был лучшим танцором в универси­тете?

— Да, я это знал. И еще лучше слышать это от вас.

Конканнон вдруг так шумно захрапел, что это напоми­нало предсмертный хрип. Артур нажал на грушу вызова медсестры. Та тотчас явилась. Это действительно была фи­зически очень непривлекательная женщина, но властная и неоспоримо уверенная в себе.

— Он уже в третий раз выдергивает капельницу.

— Он храпит.

— С такими засоренными легкими, как у него, — ничего удивительного.

Она подхватила Конканнона под мышки и с неожидан­ной силой приподняла, чтобы взбить подушку и уложить поудобнее болтавшуюся голову.

— Он говорил с вами? — спросила она подозрительно.

— Нет! — соврал Артур.

— Не обманывайтесь на этот счет, он еще под действи­ем шока. Он в полукоматозном состоянии, но прекрасно понимает, что вы рядом с ним. Не надо его утомлять.

Артур взял правую, здоровую руку и сильно ее сжал, по­чувствовав в ответ легкое нажатие пальцев. Щеки Конканно­на надулись, губы приоткрылись, испустив зловонный выдох. Артур был уверен, что эта гримаса адресована медсестре.

— Тяжелее всего, — сказала она, — это когда они хотят говорить, а не могут сказать ни слова. Скоро обход. Врач не разрешает пускать посетителей. Я вынуждена выставить вас за дверь.

Одна ночь с Элизабет ничего в жизни не изменила. Не­сколько минут рядом с Конканноном изменили ее гораздо больше. Вернувшись к себе в комнату, Артур написал ма­тери, дяде Эжену, сестре Марии де Виктуар, испытывая острые угрызения совести из-за того, что был невнимате­лен к людям, питавшим к нему наивную любовь, особенно к своей матери, такой доброй и неловкой.