Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Миша, когда приезжал, всегда у нее подолгу останавливался. Потом он получил постоянное место где-то далеко, в университетском театре. Будучи опытным и видавшим виды человеком, Миша умудрился закончить их отношения мирно и полюбовно. А ведь с Ларисой такого не бывало: она своих бывших возлюбленных проклинала, донимала людей рассказами об их смертных грехах. Но Миша так хорошо объяснил, что он для нее стар, что он не имеет права связывать молодую еще женщину, что их отношения навсегда останутся ему дороги… Потом, правда, женился на своей бывшей студентке.

Но вот еще что произошло: коллега Фред все же затащил Лару на поэтический слэм. Рэп и весь этот хип-хоп показались ей малокультурными, вроде словесного мордобоя. Хуже постмодернизма. Тем не менее она убедилась в том, что Фред и вправду известен в этой области и, главное – что он вовсе не принадлежит к сексуальным меньшинствам. Так что они счастливо живут вместе уже третий год.

В Лариной большой квартире.

В романах девятнадцатого века наследство делят с трепетом: кто-то трепещет от алчности, кто-то – от горя, но все ожидают изменения своей судьбы в связи с переходом имущества и финансов из одних рук в другие.

Мы с Верой должны решить только один вопрос: о коте. Главное имущество, оставшееся после Любы, – кот. Вернее, единственное, чего нельзя просто выкинуть. Сдать кота в приют мы не можем, жалко. Стыдно даже оставлять зверя на ночь в квартире, он и так уже несколько дней тут один провел, пока Люба умирала в больнице, пока мы с Верой ехали из своих дальних штатов. Люба попросила дворника кормить кота, значит, она перед смертью о нем беспокоилась. Связывали ли их узы большой и чистой любви – не знаю; впрочем, Любку со всеми на белом свете связывали узы любви. В ней было это расплывчатое добродушие. Но нет, сдавать кота на усыпление нельзя.

Вера начала тягомотину с квартирной распродажей. Деньги ей нужны? Нет, уж кому-кому, а ей деньги абсолютно не нужны. Это она для порядка, потому что так всегда делается. Как она любит объяснять: «Так принято!»

Наклеили на всё ярлычки с ценами, открыли дверь, сидим ждем.

Ни я, ни Вера не смогли взять себе хоть что-нибудь на память. Все вещи в квартире – случайное барахло. Любка их не выбирала и не любила. Но все углы заставлены, ящики забиты: она всегда надеялась, что две сломанные кофеварки заменят ей одну работающую. Что жизнь когда-нибудь начнется, возможно – завтра. Выбранная, обдуманная жизнь, совершенно новая, в которой этот хлам вдруг засветится, преобразится и найдет себе счастливое применение.

Из нашего общего прошлого ничего у Любы не осталось: что-то потерялось при отъезде, что-то при разводе пропало. Раньше мы поделили бы книжки между собой, причем Вера бы притворялась, что они ей чрезвычайно нужны. Но теперь Вера у нас успешный предприниматель и притворяться перестала: мне, говорит, не до чтения. А я давно уже только с экрана читаю.

Чужие люди заходят и смотрят с любопытством на злосчастные ошметки Любиной жизни, выставленные на всеобщее обозрение, как тело в анатомическом театре. Соседям интересно взглянуть: что тут было рядом, за стенкой, чего за десять лет никто ни разу не видел. Особенно интересно соседям верхним и нижним, их квартиры совпадают по планировке, отличаясь только количеством света. Планировка, справедливо замечает Верка, идиотская. Но таких квартир в Нью-Йорке полно: прямо от входной двери идет узкий коридор, слева – глухая стена, справа – двери в комнаты. Как в спальном вагоне. В комнатах, конечно, есть окна, но ситуации это не улучшает: высунувшись, можно почти что потрогать кирпичную стену соседнего дома. В Нью-Йорке приличный вид из окна – свидетельство преуспевания.

Верхние жильцы смотрят с превосходством: у них видны небо и крыши. Зато наверняка солнце допекает. Нижние жильцы входили с Любой в контакт, даже несколько раз пытались к ней вломиться: на них сверху протекало. Потом выяснилось, что текло не от Любы, трубы починили, и соседи вполне мирно беседовали в лифте, обсуждали счета за электричество. У нижних-то и вовсе разорение, они свет никогда не выключают. Но с места так и не сдвинулись. Недотепы, значит, не лучше нашей Любки.

Все они тут живут в стесненных обстоятельствах. Но в каждой квартире наверняка все как у людей: в каждой гостиной диван, перед каждым диваном большой, или очень большой, или даже огромный телевизор – воплощение домашнего очага. У Любы маленький телевизор стоит боком на кухонном столе. Ее жилье должно казаться не просто ободранным, но и подозрительно чужестранным, с почти загадочным пренебрежением не только к уюту, даже к удобству.