Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Лара не могла спокойно смотреть на эту доморощенную растительность. Она понимала в общих чертах, что Поэт хотел сказать бородой. В бороде всегда таятся или религиозные, или революционные, или философские идеи. Но выразить это можно было гораздо лаконичнее и грамотнее. Лара, не дожидаясь обычной просьбы, сама предложила свои профессиональные услуги. У нее просто руки тянулись к ножницам. Но Поэт, будучи поэтом, ворчливо отказался и к бороде ее не подпустил.

В том, что Поэт и вправду поэт, Лара не сомневалась. Когда он читал свои стихи весь вечер, было мучительно скучно, но ведь мнение обывателя ничего не доказывает.

– Это модернизм, – сказала Лара, – я понимаю…

– Это постмодернизм, – мрачно пояснил Поэт. – И ничего ты не понимаешь. Но готовишь прилично.

Ночью из Манечкиной спальни донеслись давно забытые Ларисой звуки: грохот-бульканье-свист, грохот-бульканье-свист… Мужской храп, храп Поэта, такой же необузданный, как его борода, был невероятно волнующим. Эротичным.

Всю ночь Лариса представляла себе разные варианты Маниного исчезновения. Например, Маня уезжает поглазеть на Ниагарский водопад. Нет, пусть не тонет – пусть пройдется по тому знаменитому мосту в Канаду. Туда пускают, а обратно документы предъявлять надо, которых у Мани как раз и нет… Тут ее депортируют и пишут на нее такую телегу, что и по туристической визе еще сто лет не впустят… И вот Лариса остается с Поэтом наедине, стрижет его, приводит в божеский вид, находит ему работу…

На следующий вечер, когда Лариса вернулась домой, Поэт все еще сидел за столом. Видимо, завтракал. Называл Маню Марией. Он никуда не ушел и уже больше не уходил. Манечка время от времени описывала в трагических красках те подворотни, мосты и скамейки в парках, куда они должны будут переселиться, если Ларе надоест, если Лара проявит свою скрытую жестокость и равнодушие, если она совсем не любит Манечку, которая перед ней благоговеет и преклоняется…

По вечерам к гостям приходили гости. Ложилась Лара теперь поздно и по ночам слушала эротический храп.

«Даже если его стихи бред сумасшедшего, – думала она, – и почти наверняка это бред сумасшедшего, но ведь в наше время и бред имеет право на существование… Ведь теперь постмодернизм и все такое».

Ее чувства к Поэту выражались в тайном желании приспособить его на какую-нибудь службу с получением зарплаты. Это, безусловно, доказывало ее ретроградство и ограниченность. Она мучилась мыслью, что, занимаясь своим неинтеллигентным ремеслом, совсем потеряла представление о настоящей интеллигентности.

Но ведь за пределами Лариной квартиры мир был полон ограниченных ретроградов. Духовность духовностью, но в этом городе полагалось иметь постоянную и прилично оплачиваемую работу. И это считалось удачей. А уж если свою работу, какую ни на есть, ты делал хорошо и имел к ней талант, то это вызывало глубокое уважение.

На недавнее интервью в «Современном волосе» было много откликов. Ларе чего только не предлагали – написать учебник, сделать видео, даже выпустить коллекцию шампуней «Лара». Если бы не откровенное презрение жильцов, если б не понимание, что ее профессия – позор, то она и себя бы возомнила творческой личностью.

Приходившие к гостям гости хозяйкой дома считали Манечку, но к Ларе относились вполне терпимо и дружелюбно, даже радушно. Когда она возвращалась с работы, гости кричали: «А вот и наша тупейная художница заявилась! Садись к столу, севильская цирюльница!»

Одна добрая дама услышала о том, что многообещающий Поэт вынужден делить квартиру с парикмахершей. Она всегда привечала Лару, говорила:

– Что ты все мечешься, Фигаро здесь – Фигаро там! Посиди с нами, не стесняйся! Потом все уберешь!

На работе Лара пыталась похвалиться сослуживцам тем, что у нее дома живет настоящий поэт. Но никто не понимал. Стилист Фред, который пытался за Ларисой ухаживать – ей казалось, чтоб только доказать, что не принадлежит, как многие парикмахеры, к сексуальным меньшинствам, – так вот, этот стилист Фред заявил, что и он поэт, что он рэп сочиняет. Приглашал на свои чтения.

Лариса культивировала в себе трагическую раздвоенность.

Между тем Маня, став Марией, почувствовала импульсы и позывы и тоже занялась поэтическим творчеством.

У Поэта в словосочетаниях не было никакого смысла, что подавляло и вызывало уважение. Вот может ведь человек с такой уверенностью городить полную чушь: «Плывет луна, и льстит волна, прельстит волна, в волне луна блестит, скользит…»