Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Тут он поцеловал Ларису в щечку.

– Но вот что я тебе хочу сказать, Ларочка, просто в виде предупреждения: бывают такие люди, у которых все с плохо скрытой антипатией занимают деньги. Они расхлебывают все неприятности, раздают лекарства, муку, билеты на последний поезд из военной зоны. Учти: они скучные, эти персонажи. Добродетель их малоромантична. Кстати, и нации такие бывают: посмотри на наших теперешних сограждан. Эти люди вечно стремятся всем помогать, и никто им за эту помощь особенно не благодарен.

Вот и ты, Ларочка, боюсь, из той же породы. А Поэт твой – он в молодости наверняка был шалопаем, потом стал балбесом, теперь явный олух, а скоро старость подойдет – станет маразматиком.

– Ну зачем уж ты так! Миша, вот ты очень интересно говоришь, удовольствие послушать – но зачем так зло? Ведь он Поэт. Я постоянно о деньгах беспокоюсь, о страховке, что будет, если заболею, – в моей профессии вечно неприятности со спиной и с ногами. А Поэт – он совершенно бескорыстен, как птица небесная. Он презирает деньги.

– Для совершенного бескорыстия, Ларочка, нужно одно: сесть кому-нибудь на шею. А презирать деньги глупо, потому что тем самым и плоды деятельности других людей презираешь, все искусства и ремесла. Лишаешь одаренных людей, вот как ты, возможности совершенствоваться. Презрение к приобретательству – это пренебрежение к сделанному другими, мания величия.

– Знаешь, они с Манькой хотят тут остаться, им понравилось. А язык учить не хотят. Бумаги собираются подделывать. Она говорит: «Мы не будем нарушать закон, мы его просто обойдем». Я им не могу ничего объяснить про законность, ничего!

– Всем нравится Нью-Йорк. Хоть чадру на этот город надевай, а лучше бурку до полу, чтоб не прельщал никого и не вводил в соблазн. А объяснять поэтам про законность не надо. Их надо гнать в шею. Квартира у тебя не такая уж большая, а тут два графомана подселились.

И вправду: когда Лариса вернулась домой, выяснилось, что для двух графоманов в квартире не хватило места. Между ними происходил очень громкий скандал, Манечка рыдала. Умение рыдать на людях не вызывало у Лары, как и у большинства женщин, никакого сочувствия, только зависть. Мужчины принимают женские слезы за чистую монету, а женщины видят плачущую насквозь, оценивают рыдания, как знатоки – шахматную партию. Тут главное, чтобы не краснел и не распухал нос. Вот Ларе всегда приходилось плакать одной.

Перегрызлись они на литературной почве: Манечке больше аплодировали. Ее строки «блестит луна, а я одна» тронули сердца аудитории. Из ее веночка выщипывали цветы на память. Ее называли чаровницей и волшебницей. А Поэт назвал Маню эпигонкой. Маня заподозрила в незнакомом слове неприличное значение и обиделась даже чрезмерно.

Лара не слушала их криков. Она сидела посреди своей разгромленной гостиной, пьяная, голодная – ей пирогов не досталось, все смели до крошки – и чувствовала себя счастливой. Ей предстояла карьера на Бродвее, ей явно предстоял роман с Мишей, творческим, хотя и пожилым, человеком. Она и сама, оказалось, творческий человек. Она только что услышала от Миши, что квартира у нее не такая уж и большая. Она интереснее своей квартиры.

Маня, в ощипанном веночке, позвонила какому-то Эрику, покидала шмотки в чемодан, включая и кой-какие Ларины, содрала со стен доски с церквями и ушла, толком не попрощавшись. Больше Лара ее не видела, только незнакомый Эрик приезжал забрать тираж.

Поэт через десять минут уже свистел, булькал и грохотал в своем опустевшем любовном гнездышке. А Лара долго сидела, хотя была поздняя ночь, и все яснее понимала, что Поэт остался ей в личное пользование, но утратил для нее всякий романтический интерес. Это было как-то связано с уходом Манечки – не хотелось брошенное поднимать. И, конечно, с появлением Миши. Но главное, всякий мужчина, живущий у тебя в доме, пользующийся твоей ванной, не моющий посуды, храпящий по ночам, как боров, не может же вечно оставаться объектом трагической неразделенной любви. И профессионального интереса к его злосчастной бороде она больше не испытывала.

Тем более что на другой день у Поэта начался совершенно неожиданный запой и все замки на входной двери пришлось менять.

И Лариса начала работать в искусстве. Ну, про Бродвей Миша немножко перегнул, звали ее обычно в маленькие труппы, и работать приходилось в походных условиях. Зато интересно. Ей даже и грим иногда поручали. Главное, она опять почувствовала себя интеллигентным человеком.