Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Дружба у нас началась лет сто назад. Весной, перед экзаменами, мы пошли в парк гулять втроем. И встретили цыганку. А потом ели мороженое в кафе.

– Вера, ты нашу цыганку помнишь?

– Прекрасно помню! У меня тогда пропало только два рубля, а заначка была припрятана, потому что я никогда не кладу все наличные в сумочку. У меня до сих пор эта привычка сохранилась, это очень разумная привычка. Иначе что бы мы тогда делали? А так даже хватило пригласить вас, девочки, в кафе-мороженое. Помнишь?

Не только помню, а вижу и вкус чувствую: кафе, павильончик с дачными белыми решетками. Ядовито-зеленый мятный сироп растекается по трем аккуратным шарикам сливочного мороженого в ледяной, запотевшей металлической вазочке. Попросили у официантки три ложечки, но она только рявкнула, и мы едим одной по очереди… Солнце светит прямо на наш стол, солнце еще нежаркое, а листва уже появилась, но еще слабо-зеленая. Не такая яркая, как сироп, который, конечно, чистая химия. Но зато как вкусно!

Мне вообще тогда казалось, что ничего лучшего в нашей жизни не предстоит. Не в том смысле, что кафе-мороженое было таким уж роскошным, а в том, что мы от жизни ничего особенного не ожидали. Такое было наше поколение, такие времена. Жизнь перед нами была разграфленной бумажкой, все заведомо известно, все предсказуемо…

А ведь все оказалось непредсказуемо. Например: вот Вера – хорошо сохранившаяся дама со следами былой красоты. Хотя сохранять ей было совершенно нечего, я-то знаю. Красота у Веры благоприобретенная. Новодел. В молодости она была брюнеткой и постоянно зубами маялась. А теперь – платиновая блондинка, зубы белоснежные. Такая в ней появилась дорогостоящая шелковистость. И осанка величественная, поддерживается йогой и услугами персонального тренера. И нос свой унылый она немножко подправила с предыдущей нашей встречи.

Это она для любимого старается. Для своего любимого бизнеса. Необходимо соответствовать положению и доходам.

– Вино, Наденька, – говорит Вера, – ты очень хорошее выбрала, большое тебе спасибо. Но ты все же не налегай, тебе машину вести. А вот китайская еда из их местной лавочки просто чудовищно несъедобна. Я очень проголодалась и вначале не заметила, а теперь сожалею, хотя я ела почти один рис. Уже много лет ничего такого в рот не беру. И тебе не советую. Если ты не возражаешь, я завяжу все остатки в пластик и выставлю за дверь, чтоб не пахло. Запах невыносимый. Потом, перед уходом, выкинем.

– Мое не убирай, – говорю я. – Мне нравится, я доем.

Это чтоб Верку шокировать. Уже несколько десятилетий я ее шокирую, и ведь всегда безотказно получается. Раньше я Любе объясняла, что Вероника наша – ее на самом деле Вероника зовут – жуткая мещанка. А теперь думаю: типичная буржуазия. Раньше я о буржуях как-то не задумывалась. Нас учили их ненавидеть, так что я даже склонялась к тому, чтобы испытывать к буржуазии симпатию. Я только уже здесь поняла, что нет у меня к буржуазии симпатии, ну ни малейшей.

Цыганка на нас тогда произвела большое впечатление.

«Красавицы! – сказала цыганка. – Вы мне по сердцу пришлись, я вас сразу полюбила. Позолотите ручку! И будет у вас любовь крепкая, как крепки деньги у советской власти!»

У нас это цыганкино высказывание стало потом поговоркой. Употреблялось в тяжелые минуты. Если минута была тяжелая по причине личной жизни, мы говорили: любовь наша – как деньги у советской власти. А если экономически тяжелая, то наоборот: деньги у советской власти – прямо как наша любовь.

– Я ведь экономист, – говорила Вера, – я изучала монетарные системы: это порча, проклятие, а не предсказание.

Когда советская власть кончилась совершенно непредсказуемо, то с деньгами стало лучше у одной Веры. А с любовью – ни у кого.

Настоящей красавицей была у нас как раз Любка. Но красота и доброта – странное сочетание, для женщины даже и опасное. Любка вышла замуж за первого попавшегося бабника, чтоб человека не обидеть. Бабник – он и после свадьбы бабником остался. Много говорил о любви. Особенно когда собирался подложить какую-нибудь крупную свинью, например сорваться в неожиданную командировку, после чего телефон у них звонил в неурочное время и в трубке дышали и даже всхлипывали. Любе неудобно было: она тут сидит, законная, растолстевшая, муж ей сильно надоел, – а кому-то он позарез нужен.

– Извините, – шептала Люба в трубку, – я должна бежать, у меня срочная работа и на плите выкипает.

Последствия одной командировки оказались до такой степени чреватыми, что в трубке не только дышали, но и рыдали… Люба встретилась с рыдавшей и потом помогала ей и ее ребенку деньгами. Она считала себя ответственной, что не уследила: по ее недосмотру муж наделал таких дел. Принес в подоле, можно сказать.