Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

И посмертная пыль уже на все легла, потому что, перед тем как умереть, люди обычно болеют, жилье их не убирается, жилье их заносит пылью – как будто потусторонняя пустыня уже подступила к дверям и дует оттуда нехорошим ветром отсутствия, забвения и распада. Вот минимальная мера успеха: не оставить за собой залежавшейся тоскливости.

Приеду домой, надо будет генеральную уборку, что ли, сделать, все лишнее повыкидывать.

Кота Любка тоже ведь не выбирала, кто-то ей подсунул. Не смогла отказаться. Но кот отличается тем, что существует не для Любиного гипотетического светлого будущего, а, как свойственно котам, в концентрированном, теплом и роскошном настоящем. Коты умеют остановить мгновение почище любого Фауста, и каждое мгновение для них прекрасно.

Была слабая надежда, что кто-нибудь из здешних ее знакомых захочет взять кота из сентиментальных соображений. Мы пробовали: нашли телефонную книжку, еще оттуда привезенную, с русским алфавитом. Старые имена, почти стершиеся, записанные карандашом. Те, которые еще можно разобрать – в основном имена наших общих знакомых; иных уж нет, а те далече. Из новых нескольким дозвонились, но сентиментальных соображений не обнаружили: «Ах, как ужасно! Бедная, бедная! Она нам так помогала, когда мы приехали! Такая бескорыстная!»

Ну и? Ну и ничего.

Часа через два Верка соглашается распродажу свернуть. Все связанное с Любой так или иначе неудачно. Мы сдираем в подъезде объявления, запираем незнакомые замки. Доходов не набралось даже на корм коту.

Я предусмотрительно принесла бутылку, чтоб помянуть. Позвонили в угловую китайскую лавочку, заказали еды.

Кухонное окно упирается в окно жильцов напротив. Сначала, когда Люба разошлась наконец-то с мужем и переехала в эту квартиру, окно напротив было завешено пестрым полосатым одеялом, серапе. Бедные мексиканцы там жили. То ли у них дела хорошо пошли и они переселились в более веселое место, то ли, наоборот, выгнали их за неуплату. Может, даже депортировали. Появились занавесочки с оборочками, каких в городе никто не вешает, – небось, приехали из какого-нибудь буколического штата молодые, только что поженившиеся. И вправду через некоторое время там начал плакать младенец.

И вот Любка мне признавалась в наших бесконечных телефонных разговорах, что слушает его плач по ночам с жадностью и сочувствием, придумывает спросонья, как пойдет и предложит свои услуги за бесплатно, будет нянчить чужого ребеночка, нюхать его… Такая была наша Люба.

Занавесочки соседские, конечно, быстро почернели от городской копоти. Потом соседи начали кричать, ссориться – и съехали. Теперь висят бамбуковые шторы, с некоторой претензией на современный стиль. Судя по гремящей музыке, живет там человек десять студентов.

А у Любы все эти годы провисели пластмассовые жалюзи, которые она постоянно собиралась сменить или, по крайней мере, вымыть.

Но менять ей надо было, конечно, жилье. И вообще жизнь.

– Какая жуткая, варварская музыка, – говорит Вера. – Я читала в одной статье, что это поколение оглохнет к сорока годам.

– То же самое говорили наши родители про нас.

– Что? Ты всегда под нос бормочешь. Нет, перейдем лучше в гостиную, я тут сама себя не слышу.

Ну перешли. Видно, что Верка подавляет в себе желание передвинуть мебель, отлепить со всего желтые бумажки с ценами. Торшер она все же переставила, чтоб стол был освещен. Уют, что ли, пытается создать? Клеенку вытерла. Есть можно прямо из картонных коробочек, но бокалы пришлось взять из шкафа. Вера их долго и подозрительно отмывает. Знаю, кипятком бы обдала, если б не мое присутствие.

Вот и Любка так, вечно тонула в мелочах. Как будто цель нашего существования – решить все мелкие бытовые проблемы. Всегда они говорили между собой о какой-то ерунде. Детали, мелочи… Верка все в подробностях знает про Любину болезнь – как будто болезнь важнее смерти.

Теперь по программе должен начаться задушевный разговор. Однако с годами потребность выговориться и особенно способность выслушивать у меня сильно поубавились. Тем более с Веркой. Раньше, если мы встречались по двое, то обычно пользовались случаем и перемывали косточки отсутствующей третьей. И эти перемытые косточки так долго варились на маленьком огне взаимного раздражения, мелких обид, тесных родственных склок… Крепкий получился навар.

Но что можно сказать о человеке, так окончательно отсутствующем? Не могу же я сказать Вере, что всякое общение с Любкой, даже после ее смерти, уводит назад, в убожество нашей юности. Что она была прекраснодушной растяпой, неизвестно зачем для всех выкладывалась. На свою жизнь у нее времени не хватало – и чем кончилось? Она первая не уследила, не справилась, допустила смерть в наш круг.