Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

– Ну не баба же, – хмыкнув, отозвался Пьер. – Бабу Муз привез бы сюда, и всех делов.

Губы у Жанны в углах рта, когда он произнес «баба», снова дернулись в готовности высказать некое недовольство, но снова она не издала и писка.

– Так надо ему просто позвонить и все! – сказала жена Казака – с таким видом, словно нашла решение, которое очевидно, но до которого почему-то никто не может додуматься.

– Звонил я, звонил, – сказал Горец. – Не отвечает. Квартира молчит, офис молчит, сотовый тоже: заблокирован, говорят.

– Ну, офису положено молчать: уик-энд, – сказал Борец.

– Да и квартира: мало ли куда он вместе с Надин мог податься, – поспешно проговорила жена Казака, стремясь поскорее загладить неблагоприятное впечатление, которое, почувствовала она, произвело на всех ее обвинение, что никто не додумался до звонка.

– А сотовый, понятное дело, он вовремя не оплатил, – с невозмутимым видом произнес Филолог, и ответом ему был грохот, рухнувшего, как гром с неба, общего хохота.

– У, Муз известный жадюга! Не оплатил, точно не оплатил! Забыл копеечку на счет кинуть! – с удовольствием, радуясь возможности позубоскалить, вопили все кругом, сливая голоса в общий хор.

– Машина у него по дороге сломалась, и он ее сейчас из жадности собственными силами ремонтирует, на коврике под днищем лежит, – подвел общий итог Борец, когда хохот немного стих, и на всех обрушился новый его приступ, из которого вывело только появление в столовой звонко процокавшей по паркету горничной, спросившей у Горца, куда подавать мороженое.

Мороженое отправились есть женщины в гостиную, мужчины – в кабинет к Горцу. Как у графа Льва Николаевича Толстого в его бессмертном романе «Война и мир», сказал Филолог. Там женщины – не помню где, а хозяева жизни – в кабинете у Николая Ростова, заговор против царя, декабристское восстание подготавливают.

– Что-что они там подготавливают? – спросил Казак.

– Ну, можно сказать, будущее декабристское восстание, – сказал Филолог.

– Иди ты со своими сравнениями! – со свойственной ему бурностью всфонтанировал Казак. – Нам только восстаний не хватало!

– Да уж, да уж, да уж. – Пьер входил в кабинет первым после Горца – и, оборачиваясь, остановился, загородив путь остальным. – Хватит нам всяких пятых-семнадцатых годов, они нам еще долго икаться будут.

Горец из кабинета захмыкал, вернулся к дверям, взял Пьера под руку.

– Вот интересно знать, – все продолжая хмыкать, заглянул он Пьеру в глаза, – с какой стороны баррикад находились твои предки в том семнадцатом. А? Почти наверняка не со стороны толстосумов.

Пьер поморщился:

– Толстосумов! Я и слова-то такого тысячу лет не слышал. Откуда ты его выкопал?

– Ай, милый, – повлек его Горец в глубину кабинета, – для тебя русский родной, а я его в школе учил да по словарям. Вот там и выкопал.

– С пометкой «устар» – устаревшее, – неостывше от общего хохота в столовой всхохотнул Филолог, переступая порог следом за ними. – Было устаревшим, стало актуальным.

– Нет, только без всякого это бреда о восстаниях, революциях. – У Казака сравнение их с декабристскими заговорщиками вызывало какое-то особое, прямо физическое отторжение. Хотелось выблевать эти слова, исторгнуть из себя, избавиться от них – буквально так. – Справедливость – выдумка неудачников. Они хотят иметь столько же, сколько ты, а о цене того, сколько тебе это стоило и стоит, не хотят и задуматься. Справедливости нет на земле изначально. От Бога. Один родился здоровый и дрын у него стоит, как кость, другой – хилый, сколько ни качайся, и в бабу сунет – тут же и свял.

– Да, какая уж тут справедливость, когда бабу не отдерешь, – промычал Борец, входя в кабинет последним.

За ним следом уже въезжал официант с сервировочным столиком. Горничная у Горца была русская, а мужчины в обслуге, от охранников до садовника – все оттуда, с Кавказа, и официант, естественно, тоже был земляком Горца. Молчаливый, скупой в движениях, с гордо-неприступным лицом. Но когда выслушивал распоряжения Горца, которые тот неизменно отдавал на своем языке, оно у него делалось таким униженно-угодливым – невозможно смотреть.

Сервировочный столик, который официант вкатывал в кабинет, являл собой произведение искусства. Отполированное до матового блеска сандаловое дерево стоек и обеих дек было богато инкрустированно серебром, и уже один вид этого столика рождал ощущение роскошного гастрономического праздника, которым должен был наградить грядущий десерт. В серебряных же чашах, похожих на большие пиалы, куполообразно высились горки мороженого не менее чем семи сортов – повторяя цвета радуги, в серебряных чашах квадратной формы атласной глазурью лежали фруктовые пасты – разнообразить ими мороженое, ублажая рецепторы языка, а на нижней деке толпилось несколько бутылок с коньяками и ромом – если бы кому в такую погоду захотелось разнообразить мороженое более мужским образом. Впрочем, в доме от работающих повсюду кондиционеров стояла приятная, освежающая прохлада, и не выходить из него – можно было бы употреблять те же коньяк и ром хоть в первозданном виде. Рядом с бутылками на нижней деке стояли две сигарные шкатулки, и, вкатив столик, официант первым делом достал их оттуда, перенес на стол Горца, открыл и выдвинул нижние ящички. Сигары Горец хранил у себя в столе, и то, что официант привез две полные шкатулки, означало, что к нынешнему дню Горец специально сделал новую закупку.