Юрий Убогий - Что было, что будет

Привлекали ее и другие, совсем уж мелкие, пустяковые оттенки в жизни Павла. Район, в котором он жил, затрапезный, окраинный, казался ей каким-то особенно милым, а дом, блочная пятиэтажка, едва ли не лучшим домом в городе. Да и обстановка его квартиры, скудная, аскетическая, именно этим и нравилась ей.

Если в разговоре возникало что-нибудь, имеющее хотя бы отдаленное отношение к Павлу, она настораживалась. Говорили об одиноких, разведенных мужчинах, и она тут же вспоминала его; рассуждали о теперешней студенческой молодежи, и у нее мелькало, что дочь Павла студентка; касались отпусков, проблем, с ними связанных, и она думала, что у Павла скоро отпуск, и пугалась его возможного отъезда на целый месяц.

Приходила ли Марине Николаевне в голову какая-нибудь интересная мысль, видела ли она что-нибудь любопытное, почти всегда ей хотелось сообщить об этом Павлу, и она так и отмечала в памяти — не забыть сказать.

Многое из того, что она видела вокруг, напоминало ей Павла, — люди, вещи, происшествия. То в уличной толпе мелькал человек, на него похожий; то в витрине магазина была выставлена точно такая, как у Павла, сорочка; то старенький «Запорожец» притормаживал на перекрестке, и она вся напрягалась — не он ли за рулем?

В течение всего дня она время от времени думала о том, чем занят Павел в эту вот, данную, минуту. Представляла почти с яркостью галлюцинации, что вот сейчас он завтракает; вот теперь входит в клинику, здороваясь с сослуживцами направо и налево; вот пьет непременный свой чай в середине дня; вот читает что-нибудь в постели на сон грядущий…

Понимая, что подобная сосредоточенность на одном и том же наверняка отражается в ее внешности, она думала иногда с тревогой — как же я со стороны-то выгляжу, господи?!. Наверное, что-нибудь полусумасшедшее. На лунатика похожа скорей всего. Подходила к зеркалу, вглядывалась внимательно. Глаза были яркие, блестящие, и не поймешь, то ли радость в них, то ли боль…

Труднее всего Марине Николаевне было дома. И по неотступному чувству вины, и по неизбежной и мучительной для нее неестественности поведения. Дом всегда был для нее местом свободы, раскованности в каждом своем слове и действии, и вот теперь все не просто изменилось, но приобрело совершенно обратное значение. Теперь, едва переступив порог дома, она начинала притворяться и лгать — и в словах, и в интонациях голоса, и в жестах, и в выражении лица. Это было так тяжело, что она не выдерживала долго, становилась замкнутой и угрюмой, старалась уединиться, отгораживалась от домашних или чтением, или каким-нибудь хозяйственным делом.

Необычное ее состояние, конечно же, скоро было всеми замечено, и она часто видела теперь в глазах детей недоумение, а в глазах матери — тревогу. Дмитрий, когда они как-то остались вдвоем на кухне, спросил, глядя испытующе:

— Что с тобой? Не узнаю в последнее время. Случилось что-нибудь?

Она выдержала его взгляд, чувствуя, что ее глаза при этом стали плоскими, отвердевшими, не пускающими в себя. Казалось, некая завеса отчуждения мгновенно опустилась в них.

— Ничего, — ответила она сухо.

— Хорошо, если ничего, — сказал он с сомнением и больше к этому разговору не возвращался.

Внешне их отношения изменились мало, но в сути и глубине стали совершенно иными. Та же завеса, штора, существование которой Марина Николаевна чувствовала в собственных глазах при взгляде на мужа, была теперь и в ее душе. Она не могла сказать ему ничего искреннего. И эта скрытность, эта неискренность, имевшая, казалось бы, касательство лишь к ее отношениям с Павлом, неким странным образом начала распространяться на все остальное. Марина Николаевна ловила себя на том, что умалчивает перед Дмитрием о вещах вполне невинных и посторонних. Ей теперь просто не хотелось делиться с ним ничем, что ее живо интересовало или заботило. Она таила и приберегала все это для Павла, оставляя мужу лишь форму, оболочку общения. Центр ее душевной жизни был теперь перемещен к другому человеку, и она как-то поймала себя на том, что и о своих трудностях с воспитанием детей она с большей охотой говорит не с мужем, а с Павлом. Это ее смутило, напугало даже (какая нелепость!), она пыталась удерживаться, но такое повторялось вновь и вновь, и в конце концов она поняла, что иначе и быть не может. Это было, как переезд в другой дом, при котором перевозится совершенно все.

Она испытывала не только чувство вины перед мужем, но и жалела его. Он никак не заслуживал того страшного оскорбления, которое она наносила ему. Она понимала, что он был безупречен и по отношению к ней, и по отношению к семье все долгие годы их совместной жизни. Думая так, она тут же невольно начинала искать возможность уж если не оправдать себя, то хотя бы смягчить свою вину перед ним. Разве она не боролась с соблазном? Разве не хотела прекратить, когда все лишь только намечалось? Что же делать, если не смогла? Значит, не любила уже Дмитрия к тому времени. Да и любила ли вообще? И ей начинало казаться, что нет. Не было никогда в ее отношении к мужу того, что она переживала сейчас. Ни того счастья и радости, ни той боли и тоски.