Юрий Убогий - Что было, что будет

— Павел Петрович, хоть прощание у нас и предварительное, как вы выразились, но все-таки прощание, — сказал Беляев со странным, так не свойственным ему оттенком смущения в голосе. — Поэтому позвольте мне сделать вам маленькое предложение. Может быть, я помочь вам чем-нибудь могу?

— То есть?.. — поднял Бритвин брови.

— Ну, мало ли бывает проблем? Жилье, телефон, дачи вот теперь в моде… Понятное же дело, что объяснять! — Беляев, словно сердясь, нахмурил брови и посмотрел на Бритвина в упор. — Я ведь начальник немалый, знаете ли, а поэтому — чем могу…

— Нет, — сказал Бритвин сухо. — Спасибо, не стоит.

— Нет, так нет. — Беляев помолчал, передохнул шумно и улыбнулся. — Понимаете, и не хотел этого говорить, а пришлось. В долгу, понимаете, оставаться не люблю, а ведь долг ого какой!

— Нет, — сказал Бритвин. — Это я выполнил свой долг, только и всего. До свидания, навещу вас на днях.

И вновь, как недавно после разговора со Смоковниковым, Бритвин удивился самому себе. На этот раз тому, как уверенно, не колеблясь, он ответил отказом на предложение Беляева. Ведь принимал же он раньше некоторые услуги от своих влиятельных пациентов, что там греха таить. Так почему же теперь отказался? Почему не попросил принять его в пайщики гаражного кооператива, который строил завод Беляева недалеко от его дома? И дело-то пустяковое, тому пришлось бы только трубку телефонную снять. Может, та минута, когда он почувствовал обыкновенную, теплую, человеческую близость к Беляеву, ему помешала?

Марина опаздывала, и Бритвин, волнуясь, ходил по комнате из угла в угол. Она не захотела почему-то встретиться с ним в городе, сказав, что придет к нему домой сама, и он думал, что она могла перепутать адрес или заплутаться в бестолково пронумерованных домах их нового микрорайона.

Было около четырех, и Бритвин не привык в будний день находиться дома в такое время. Ему вспомнилось, как он сказал своим ребятам, что намерен уйти сегодня пораньше, как наспех распоряжения дополнительные по этому поводу им давал, а потом вдруг сообразил, что, в сущности, уходит с работы вовремя. Это его даже удивило — надо же так свыкнуться с двумя-тремя часами сверхурочной работы и ординаторов к этому приучить. Что ж, значит, на работе ему лучше и некуда после нее спешить. Так вот исподволь, незаметно, жизнь все больше становится работой, а работа — жизнью. Там, в больнице, в отделении, для него центр всего — и интерес главный, и люди главные, и даже, как ни странно, отдых — и музыку хорошую иной раз удается послушать, и не о деле, на общие, так сказать, темы, поговорить. И даже рюмку коньяку выпить в конце дневных трудов праведных.

Марины не было полчаса, сорок минут, час, и Бритвин беспокоился все больше. Три дня со времени их последней встречи он жил с счастливым ощущением наконец-то достигнутой цели, а теперь его начали мучить сомнения. Он даже думал, что для нее, может быть, случившееся между ними на Белой горе и не имеет такого уж важного значения, что как раз после этого она и могла решиться прекратить отношения с ним. Как ни нелепы были такие мысли, как ни противоречили они тому мнению, которое он составил для себя о Марине, они приходили к нему снова и снова. И то, что она захотела сама навестить его, тоже начинало выглядеть подозрительным. Ведь не явиться на встречу, назначенную где-нибудь на улице, знать, что человек ждет тебя там, — одно, а не прийти к нему домой — совсем другое. Бритвину уже казалось, что этим она как бы оставила за собой свободу, возможность выбора — приходить или нет. Предполагал Бритвин и какие-нибудь непредвиденные обстоятельства, которые могли возникнуть у Марины дома или на работе, несчастье какое-то, болезнь, но эти предположения были странно легки и зыбки и надолго не задерживались у него в голове.

Когда Бритвин уже хотел позвонить Марине на работу, раздался звонок в дверь. В первые минуты после того, как Марина вошла, он воспринимал ее со странным отчуждением, словно малознакомого человека. То, что было между ними, что объединяло их, как бы вдруг исчезло куда-то, и он видел в ней всего лишь гостью, а в себе — вежливого хозяина. Возможно, нечто похожее испытывала и Марина, проходя из прихожей в комнату, усаживаясь в кресло и со скрытым любопытством осматриваясь. Такое у нее было лицо: официально-гостевое.

Пока Бритвин накрывал на стол, они и переговаривались в тоне официальной вежливости, словно рядом был кто-то третий, который мог их слышать. Она рассказывала, почему опоздала, он слушал, вставляя слово-другое, потом сам начинал говорить о пустом и незначительном. Оба чувствовали неестественность своего поведения и никак не могли из него выйти. Лишь когда выпили вина, Марина вдруг сказала с такой болью и искренностью, что Бритвин вздрогнул: