Алексей Камышинцев - Начало осени

Колька и сам не замечал, как в его грубую, отрывистую речь все чаще вплетались слова из полузабытой прошлой жизни: институт, препараты, профессор…

— На отделении мы все были сравнительно в годах, в науках поотстали. Из химии я помнил только, какой буквой сера в таблице Менделеева обозначается, да еще портрет его, с бородой, в той таблице признал. От биологии у меня в голове остались тычинки да пестики, а о физике и говорить нечего. Однако помаленьку справлялся. Преподаватели в институте сильные, чего я в школе за десять лет мытарства так и не понял, там мне в два счета растолковали…

В жестянке снова закипела вода. Если первяк снимают с огня сразу, то вторяк следует чуток поварить. Бугор погодил немного, снял банку с кирпичей, и скоро чифир пошел по кругу.

Верхом тянул студеный ветерок, а тут, в затишке, было тепло, от выпитого чая даже и жарковато. Юрик уже не хохлился над костром, Володька расселся на своих кирпичах свободнее, бригадир — тот аж бушлат распахнул на груди, ну да ему что, он как чугунный. Хоть и сидели в укрывище — сигареты прятали в рукав. Нет хуже, если нагрянет кто в самый аппетит, к мирной беседе. Чай, положим, не найдут, банка спрятана, кирпичи закоптелые убраны, костер затоптан, а все равно начнут вязаться — кто да зачем? Весь кайф поломают…

— Вот так и стал я студентом, — снова заговорил Колька. — Учился нормально, все предметы нравились, даже гражданская оборона. Чудно́! Кругом только и слышно: если война, то уж никто не спасается. А на занятиях отставной майор объясняет, какой окоп надо отрыть да сколь рядов бревен сверху накатать в случае угрозы ядерного нападения. Маски шить заставляли…

— Какие маски?

— Ну, вроде капюшона, на башку одевать. А так, где глаза, щелка есть, в ней — плексиглас.

— И зачем они?

— Когда бомба упадет — надевать. Да мы их не шили, просто лаборантке трешницу отдавали, а она отмечала, будто маска сдана. У ней этих масок на весь институт нашито было.

— Это если, к примеру, война, то надо в институт за маской бежать? — подивился Бугор.

— Ага… Ну, это мелочи. Программа требует — куда денешься. Но в основном предметы были интересные. Чего я только не учил…

Колька замолчал, он затруднялся объяснить этим ломаным-переломаным, хлебнувшим горячего до слез, больным людям то светлое состояние, в котором он прожил почти четыре года.

— А чего ж бросил-то? — с сожалением спросил Александр Степанович.

— Не бросал я… Выгнали.

— Ну!.. За что?

— Все за то же, за пьянку…

Колька замолчал. Молчали и бригадники, здесь не принято лезть человеку в душу с лишними вопросами. Рассказывай — будут слушать, если складно говоришь. Соврешь — поверят, а начнут во лжи уличать, то не по злобе, а так, чтоб врал складнее.

— И девка там у тебя, наверное, была? — не выдержал Володька. Ему картина счастливой жизни без девки казалась неполной.

— Была, — неохотно подтвердил Колька, — да не там… В медицинском институте училась.

— М-да… — неопределенно протянул Бугор, жалея то ли о девчонке, то ли об институте, а может, о том, что в его забубенной жизни ничего похожего не случалось. — Вот ты — парень грамотный, а тоже спился. Отчего это? Сколько я знал пьющих людей — одни вроде нормально живут, а другие — на тебе! За проволоку попадают, в петлю лезут в горячке…

— Между прочим, — заметил Володька, — в петлю лезут не в горячке и не в запое. В горячке из окна можно выпрыгнуть с девятого этажа. А в запое одна мысль: как выпить еще, там не до петли. Для этого все приготовить надо. Вот ты, — он толкнул локтем сидящего рядом Юрика, — иди сейчас и удавись где-нибудь…

— Сам ступай вешайся, — огрызнулся тот. — Все равно тебе в изоляторе сидеть за простыни, какие ты вольным загнал!

— Чудак, я ж к примеру… Да и не загонял я простыней, это кладовщик обмишурился… Так вот — иди повесься! На чем, где? Место нужно, веревка да чтоб не помешал никто. Нормальный-то человек не всегда сумеет, а уж в горячке — тем более.

— Не велика разница — в окно прыгануть или задавиться, результат один, — проворчал бригадир, но Володька не сбился с темы:

— Вот после, когда отойдет маленько от запоя или беляка, ему тоска на душу и ложится. Сколько ж мучиться — уж и себе, и людям, и богу зарок давал. Тут он и место подберет, и время, чтоб не помешали, да и того…

— Ты вроде как сам… — начал было Юрик, но осекся, почувствовав, что такая же мысль пришла в головы и остальным.

Но Володька ничем не подтвердил догадку, сидел молча.