Алексей Камышинцев - Начало осени

Посвящается моей матери, единственному человеку, поддержавшему меня в трудные годы.

Туманный, изморосный рассвет нехотя поднимался от земли, будто и ему на работу топать. Яснее стали видны вышки по углам, колючая проволока в шесть рядов, протянутая над высоким забором. Железные стойки, к которым она крепится, уклонены внутрь зоны. От барака к столовой прошлепал по мелким лужам шнырь, руки по локти в карманах бушлата, голова спрятана в воротник, только стриженая макушка видна. Часовой на вышке не ворохнулся, стоит копна копной в своей плащ-палатке.

На вахте, в небольшой каменной будочке у двойных ворот предзонника, зашевелились. На крыльцо вышел сержант, потянулся, огляделся и нырнул обратно, в пахнущее портянками, табаком и по́том тепло. Караульная служба тоже не мед — два часа стой на вышке, два часа отдыхай, не снимая сапог и портупеи. За сутки измаешься. Прапорщикам, тем хорошо — кемарь в дежурке при канцелярии, пару раз выйди ночью за малой нуждой да на вышки поглядеть — целы ли? Ну, им положено, они сверхсрочники, «макароны».

Мглистую тишину разодрал надсадный вой сирены — побудка. Похоже на сигнал воздушной тревоги, только не с подвыванием, а на одной ноте. От резкого звука точно пелена спадает с глаз, яснее становятся очертания предметов, виден каждый зубчик на колючке по периметру.

Зашевелились на вышках часовые — скоро съем, захлопали двери бараков; в штабе осветились два окошка — дежурный по зоне проснулся. Сирена, отревев положенную минуту, смолкла. Для лечебно-трудового профилактория номер четыре начался еще один день.

Барак второго отряда изнутри похож на конюшню, только там, где в конюшне стойла, здесь, по обеим сторонам центрального прохода, железные двухъярусные койки. Щитовой барак собран недавно, пол желтеет свежими досками, и после мытья на нем осклизаются сапоги. Высокий потолок подпирают ошкуренные сосновые лесины. На светлой заболони можно кое-где прочесть нацарапанную карандашом похабщину.

В слабом, из-под потолка, свете редких лампочек бригадники подымаются ото сна. Хоть и не шибко греет казенное одеяло, а вылезать наружу неохота — прохладно. Барачные стены в ладонь толщиной, изнутри обиты листами сухой штукатурки и оклеены жиденькими обоями неопределенного цвета.

Пока еще не топят, конец сентября. Ближе к зиме зачадит кочегарка, два зеленых вагончика которой притулились на задах столовой, и тогда в бараках станет теплее.

В головах кроватей стоят тумбочки, тоже в два яруса, в ногах — табуреты. Строго указано: хранить личные вещи в тумбочках, одежду же перед сном аккуратно укладывать на табуреты. Однако дураков нет: хранить путную вещь в тумбочке — мигом сопрут. У кого портсигар хороший, зажигалка или помазок бритвенный, тот их прячет, где может. По всей зоне заначки понаделаны. Брюки и робу — х/б казенное, кладут на табуретки, а что свое — шарфик, варежки вязаные или носки — то под голову, надежнее.

Когда наезжает комиссия с проверкой, а об этом узнают загодя, в тумбочки накладывают мыло, сапожные щетки, ваксу, коробочки с зубным порошком. Они обретают вроде бы жилой вид: и начальство довольно, и тараканы, хоть на время, разбегутся.

Надо вставать. Юрик, сосед сверху, уже притопывает сапогами, чтобы плотней сели на ноги, подпоясывает синюю робу вольным кожаным ремешком. Судьба человеческая! Сколько на свободе с этим Юриком краснухи попито — хоть бы кто на ухо шепнул: будете в одной бригаде мантулить, рядом в холодном бараке спать. Впрочем, дивиться нечему, в каждой области свой ЛТП, встретить знакомого здесь немудрено.

Колька откинул одеяло, затянул хабешку — верхнюю хлопчатобумажную одежду, — навернул портянки, ночью сохнувшие на голенищах кирзачей, обулся. Сдернул с перекладины кровати серое гладкое полотенце, пошел умываться. Кто тут станет белье отдельно кипятить? Стирают вместе с кальсонами, портянками и рубахами, оттого и полотенца, и простыни серые.