Алексей Камышинцев - Начало осени

Колька двинул к себе теплую миску, начал не торопясь, но споро хлебать. На воле он в последние месяцы, считай, не ел ничего, а тут рубает — за уши не оттянешь. В супце ему попался здоровенный лавровый лист. «К письму», — вспомнилась старая солдатская примета. «Однако писем ждать не от кого… И сколько в эту баланду лаврушки кладут! Она вроде дух мясной дает. Мяса-то в котел всего ничего попадает, да и его в мешке варят. Хоть бы раз шматочек выловить».

Допивая отдающий старым веником чай, он привычно обвел глазами длинный зал, полный неясных голосов, шипения кухни, четкого брякания ложек о миски. Беленый потолок опирается на тонкие подтоварины, в простенках меж окон белым по синему лозунги: «Пьянство — добровольное безумие!», «Алкоголь страшнее голода, войны и чумы». И так далее…

В стене напротив три окошка. Из одного получают бачки с супом, из второго хлеб и сахар, это хлеборезка, а из третьего — миски и ложки, для удобства счета насаженные по десятку на проволоку. Сюда же, в ложкомойку, сносят грязную посуду. Если хотят сравнить нечто, далеко отстоящее от другого, то говорят: это как от ложкомоя до хлебореза. Далеко, значит. Из стены, возле хлеборезки, выпирает темный лоб котла, внизу медный кран — кипяток. Его пей сколько влезет.

Над окошками, где получают пайки — видна парная часть кухонного нутра, — висит фанерный щит в темной рамке. Красным по желтому заголовок: «Суточная норма отпуска продуктов лицам, находящимся в лечебно-трудовом профилактории». Ниже, черным, нормы, начиная с хлеба ржаного — четыреста граммов — и кончая черным или зеленым чаем без сортов — три грамма. Кто-то перевел граммы в калории, подвел жирную черту и подытожил: две тысячи семьсот.

Столько калорий в сутки, не больше и не меньше, положено одному профилактируемому (так официально именуются элтепешники). А уж там веревки он плетет или на кирпичной кладке убивается — не важно.

Однако не голодали, жаловаться грех. В шизо — штрафном изоляторе — кормежка, конечно, хужее, но там и работы поменьше. Сиди себе, шей дерюжные рукавицы. Одноэтажное здание красного кирпича с решетками на окнах стоит посреди жилой зоны. С полгода назад к Юрику на свидание приехала жена, и он раскрутил ее на бутылку. Колька попался пьяным дежурному прапорщику, и его заперли на десять суток в шизо.

С Юриком Колька знаком сто лет, на воле соседями были и здесь в одном отряде, даже в одной бригаде, только Юрик сюда попал чуть позже. Его в ЛТП жена определила — плохо дома себя вел, дрался. А как ему было не драться, когда она такие фокусы устраивала? Теперь на свиданки ездит. Баб не поймешь…

А три месяца назад — анекдот! — привозят Седого. Как выпустили его из карантина, он сразу к ним: ребятушки, вы меня в свою бригаду возьмите, а я вам отслужу. Колька попросил Бугра, и тот взял Седого. Пусть, говорит, на подхвате будет. Он малость чокнутый, но безвредный и ни от какой работы не отказывается. Вон, примостился с краю стола, супец наворачивает.

Крикнули выходить. Бригадники не спеша подымались от разоренных столов, тянулись к выходу. У крыльца, где строились отряды, закуривали. Вообще-то в строю курить не велят, но втихушу подымить можно. Колька не курил здесь, как прибыл, с полгода, потом втянулся. Ему объяснили, что это нервная система восстанавливается после долгой пьянки. Тут насчет медицины все дошлые.

Отряды повели к плацу, на развод. Плац — широкая полоса убитой глинистой земли меж бараками первого и второго отрядов. На небольшой фанерной трибунке уже маячили начальник отряда майор Жмурко, заместитель по режиму и старший прораб из вольных. Сейчас зачитают приказы: кому срок скостить за ударную работу и хорошее поведение, кому — прибавить за нарушение дисциплины и отказ от лечения. Назовут цифры выработки, скажут, какие бригады выполняют план, а какие нет, и с богом по объектам.

«Может, и вправду организм оздоровел? — думал Колька затягиваясь в рукаве и пуская струю дыма вниз, под ноги. — А чего, ем хорошо, сплю нормально. Работаю… Окреп даже. Совсем ведь доходил, вспомнить страшно…»

«Вот опять! Опять… Кашляет кто-то!..» Колька поднялся с низкого продавленного дивана, на котором заснул под утро не раздеваясь. Заглянул на кухню, отдернул занавеску у вешалки в прихожей — никого. Тут снова послышалось неясное бормотание и покашливание в комнате, откуда он только что вышел.

«Это она, — догадался Колька. — И дернуло меня с ней связаться! Да еще калека… Сперва и не заметил, что на протезе, а потом уж все равно было…»