Алексей Камышинцев - Начало осени

Как-то в завтрак он отложил ложку, вывалил недоеденную порцию чумизы в общий бачок, встал и четким шагом покинул столовую. На крыльце его догнал прапорщик Замковой, стал допрашивать: чего это он выкамаривает, кормежкой недоволен, что ли? Седой уже опамятовал, сказал, мол, плохо ему стало, вот он и вышел.

— А кашу зачем в бачок вывалил?

Тут он с ходу ничего путного придумать не смог, и его поволокли обратно в стационар. Врач долго приставал, но Седой отпирался от всяких догадок про непорядок у него в башке. Больше всего на свете он страшился попасть в дурдом…

Восемь лет назад с ним впервые случился приступ белой горячки. Нацепив на уши защепки для белья, голый, замотавшись в простыню, он бегал по длинному коридору коммунальной квартиры и ломился в комнаты соседей, слезно умоляя спрятать его. Соседи вызвали «скорую», и Седого увезли в психиатрическую лечебницу.

Там его поместили в палату для тихих умалишенных.

Через день, когда приступ горячки кончился, он увидел себя в обществе странных и уж никак не тихих людей. С утра до ночи, и ночью тоже, они пели, плакали, рассказывали какие-то бессвязные истории, ни к кому не обращаясь или, наоборот, прилипнув как банный лист к избранной жертве. Иногда начиналась драка, и в палате поднимался невообразимый шум. Прибегали ражие санитары, раздавали тумаки направо и налево, а так как толком объяснить никто ничего не мог, заматывали в смирительную рубашку того, кто громче всех орал.

В столовой их сажали за длинные белые столы. Кто ел ложкой, кто хлебал через край, кто пальцами вылавливал гущу, а после ладошкой черпал жидкое. Еда очень всех занимала, каждый так углублялся в процесс принятия пищи, что не замечал ничего вокруг. Но Седой-то замечал! Он видел, как один больной высморкался, а потом и харкнул в миску соседа, но тот и ухом не повел, продолжая с жадностью поглощать свой обед, приправленный таким своеобразным способом.

А как-то раз другой псих стал мочиться по очереди во все миски, и только Седой оттолкнул его, когда тот добрался до его места. Псих не проявил настойчивости и, обойдя Седого, добавил порцию мочи в молочную лапшу сидящего рядом молодого парня. Седой закричал, прибежали служители, и сумасшедшего увели, но с тех пор больничная еда ему в глотку не лезла, и он обходился хлебом с чаем.

Вот тогда-то он впервые и услышал голоса. Днем, бывало, сидит в коридоре, а за спиной кто-то покашливает. Знает, что нет никого, а оглянется. Действительно, никого — пусто. Только отвернется — опять! А ночью целый разговор подслушал. Случалось ему и раньше с перепою всякую дрянь видеть и слышать, но такое… И вспоминать не хочется.

Он испугался, что этак и сам спятит, приставал к врачам, просил отпустить его домой. Потом сообразил: чем настойчивей он говорит о своей нормальности, тем похожее становится на ненормального. Он присмирел и вскоре был выписан, но страх перед больницей, боязнь попасть в психолечебницу засели в нем крепко.

Кабы не этот страх, он, может, и в ЛТП не угодил бы. Участковый, товарищ Ястребов, сколько раз говорил ему: лечись, хуже будет! И знакомые мужики рассказывали — есть теперь специальные отделения для алкашей, и там совсем не так, как в дурдоме, можно подлечиться, да и от милиции спрятаться. Но он не мог добровольно пойти в больницу…

— Эй, Седой! — Из колодца выглянул Колька. — Помер ты там, что ли? Не дозовешься!.. Возьми в инструменталке напильник поздоровше, нужно головки у болтов подточить. Совсем ржавчина их съела, ключ не держится.

Седой принес напильник, подал его в люк и опять присел на ведро…

Добывать деньги становилось все труднее. Все, что можно было пропить, он пропил, воровать боялся, да и не умел, а угощения от кого дождешься… Приспособился таскать с собой стакан, давал его мужикам за гастрономом. Те оставляли ему пустые бутылки и порой, видя его жалкое, измученное лицо, плескали на дно стакана недопитое вино.

Он все больше слабел, ходить становилось тяжело, а ведь известно — волка ноги кормят. И голоса, голоса… Они то угрожали, и тогда он боялся, то хвалили его. Сперва он мучительно трудно переносил их присутствие, но со временем как-то сжился, мог даже не обращать на них внимания. Но если здорово ослабевал от пьянства и недоедания, то голоса брали над ним неограниченную власть.

А тут еще соседи, гады, написали заявление. Мол, он дебоширит в квартире. Чего уж там — дебоширит, какой из него хулиган? Ну, облает кого на кухне, кастрюлю с плиты сшибет… Позанимают все конфорки. Вообще-то он смирный, приковыляет и лежит себе до утра, иной раз сил нет до сортира добраться.