Алексей Камышинцев - Начало осени

— Засадила, теперь подогревает. Прихватывай… И Бугра — тоже.

— Само собой…

Когда они подошли к бараку, отрядники уже топтались у крыльца, ждали команды. Свет из небольших окошек пятнал желтым синие бушлаты, мелькали огоньки папирос. Пар от дыхания, сизый дымок, матерщинка…

— Не курить в строю!

Ох уж этот прапорщик…

— Нале-во! Шагом марш!

Шагом так шагом…

Харя и Колька побрели к «Тринадцатому» — так, по-старому номеру называли промеж себя специализированный винный магазин окрестные алкаши. Номер его давно уже не тринадцатый, а восемнадцатый, но клички пристают к магазинам так же прочно, как и к людям.

«Синенький» — когда-то был просто дощатым ларьком, крашенным снаружи синей клеевой краской, быстро облезшей от непогоды, а больше оттого, что клей, какой следовало добавить в краску, пропили здесь же, в подсобке магазина. Разложив на ящике недефицитную в те поры атлантическую сельдь и шлепнув ладонью по донышку второй бутылки под красной головкой, маляр постарше сказал молодому:

— Простоит… Пару лет — запросто, и без клею. Чуток добавили, и хорош! Казеин, это, брат, понимать надо, это тебе не смоляной. Смоляной куда? Никуда!

— Точно, — соглашается маляр помоложе. — Никуда.

— Вот его никто и не берет. А казеин все что хочешь склеит. Хоть тебе табуретку, хоть, скажем… — Он пошевелил пальцами в воздухе, подыскивая пример, но товарищ перебил его:

— Облезет… Первый дождь — и облезет. Без клею колер не тот…

— Не облезет! Чуток добавили, и хорошо, — упрямо повторял старший. — Пару лет колер не потеряет, уж я-то знаю… Ну, давай!

Осенью зарядили дожди, ларек заплакал синими слезами, зимой успокоился, посуровел и к весне приобрел грязно-голубоватый цвет…

«Балашов» — такую фамилию носил директор этого магазина, севший за растрату еще до войны. Довела его до нехорошего любовь молоденькой продавщицы Гапы к золотым безделушкам да ясным камушкам. Канул в небытие, оставив в память о себе кличку магазину. Про Гапу тогда говорили: вот, сварганила дельце, а мужика замели. И прозвали ее Варганихой. Шли годы, трудные и легкие, заметали пару раз и Гапу. Северные метели крепким колером обелили ей голову. Гапу Варганиху, седую неопрятную старуху, и сейчас можно встретить бредущей в «Балашов» за красненькой…

«Инвалидский» — лет сорок назад неподалеку находился военный госпиталь, и сюда бегали на костылях, с забинтованными руками и головами раненые. Один из них на многие годы занял место у высокого крыльца магазина. Он приезжал к нему чуть свет на маленькой тележке с большими подшипниками вместо колес, отталкиваясь от асфальта двумя деревяшками вроде дверных ручек. Короткие культи его ног прятались в черный кожаный чехол.

Менялась ценность денег и цены на спиртное, но содержимое его старой, расхлестанной пилотки никогда не превышало стоимости одной бутылки красного вина. Давно не слышно железного шороха подшипников, трущихся об асфальт, и стука деревяшек. Никто под высоким крыльцом магазина не запоет сиплым голосом:

«Три кота», — как рассказывают старожилы, над подслеповатыми окнами по обеим сторонам скрипучей двери с такой тугой пружиной, что неосторожный покупатель, получив сзади увесистый толчок, подлетал прямо к прилавку, находилась вывеска «Трикотаж», незатейливо набранная из отдельных букв. В войну последняя буква потерялась, потом магазин стал продовольственным, а теперь он винный. Находятся «Три кота» неподалеку от проходной электролампового завода, и жены работяг, особенно в получку, вылавливают здесь своих благоверных. Ругань, упреки, оплеухи, слезы… У магазина есть еще одно, менее веселое прозвище «Бабье горе»…

«Сестры»… — в давние времена, еще при старых деньгах, торговали в нем на сменку две похожие друг на дружку тетки, обе толстые, краснорожие, горластые. Сестрами же их прозвали оттого, что они долгое время делили не могли поделить одного мужика, возчика, привозившего им товар на высокой синей телеге с желтыми колесами. Пока возчик закусывал в подсобке с одной из сестер, его мерин, с вековой печалью в умных глазах, смирно дожидался хозяина, пытаясь, взнузданный, пощипать листочки с ближнего деревца. Знать, надоедало ему старое сено, бог знает когда заготовленное на гужевом дворе, и плесневелые хлебные корки, которыми угощали его у магазинов.

С черного хода появлялся хозяин, утирая рот; от него тоже пахло хлебным, но ядовитее. Мерин пятился, возчик грубо кричал: «Тр-р!» — тяжело прыгал на край телеги, шевелил вожжи: «Н-но! Поехали!»