Алексей Камышинцев - Начало осени

Так бы и жили, но умерла Анна, а самого болезни вот стали одолевать. Сердце как-то прихватило — совсем помирать собрался, да спасибо доктору: колол, колол в задницу и таки выходил. Теперь он так не пьет, по-дикому, старается воздерживаться. Только вот голоса…

Просыпаясь по утрам, он еще толком не соображал: надо похмеляться или не надо, а они уже тут: «Вставай, иди к магазину!» Попробуй не пойди, такое устроят…

Еще беда — соседи цепляться начали: невозможно, говорят, стало жить с ним в квартире. Собираются заявить в милицию. Анны нет, она не дала бы его в обиду…

— Померла старуха… — Седой вздохнул. — А вы, Иван Кузьмич, как поживаете? Супруга, детки — все живы-здоровы?

— Живем, слава богу… Я вот на пенсию вышел, но полезной деятельности не прекращаю. В домоуправлении, в активе состою. У нас теперь Общество борьбы с алкоголизмом создано. Объединяем всех любителей трезвости…

— Ишь ты, любителей…

— Пропаганда и агитация, — веско пояснил Плешивин, — среди таких вот, как ты. Создаем непримиримость…

— Как я… Непримиримость…

— Да, непримиримость! Одной агитацией — дескать, пить вредно — разве вас проймешь? Васька слушает да пьет, как в басне сказано. А иные так и не слушают… У нас на заседаниях оч-чень интересные доклады читают, цифры приводят. Ты, вместо чем по улицам болтаться, приходи сегодня к нам, в домоуправление. Оч-чень грамотный товарищ выступать будет. И друзей своих зови, послушаете. Это вам полезно.

Седой в душе усомнился, по спорить не стал:

— Как же, как же, обязательно приду, Иван Кузьмич…

Старики замолчали. Густые кусты над лавочкой давали приятную тень, было тихо, только малыши резвились на площадке. Их воспитательница присела на скамеечку под грибком с красной шляпкой и углубилась в книгу. Седой безмятежно существовал, Плешивин же неодобрительно посматривал на играющих детишек, точно провидел в них будущих идейных противников.

— Да… — протянул он, — это люди конченые…

Седой с тревогой взглянул сперва на детишек, потом на Плешивина, пытаясь понять, откуда такая безнадежность, но тот пояснил:

— Алкаши — люди конченые. По мне, так проще загнать их в тайгу нехоженую, а то — в пустыню. На что у них сил хватит, то там и сделают, и — аминь. Сразу в государстве порядок настанет. А то «борьба, борьба»…

— В тайге хорошо, — согласился Седой. — Там грибы, ягоды… Там с нами и борись…

— И для молодежи хороший урок, — продолжал Иван Кузьмич, не обращая внимания на глупые реплики. — Никак не желают старших слушать. Создали при ЖЭКе совет ветеранов труда, так молодых арканом туда не затянешь наставников послушать, ума-разума набраться. Смеются еще: собрали, говорят, хор ветеранов — на тридцать два человека один зуб. Песню придумали: «Лучше нету того свету…» Порют их мало!

…Как всякий человек, Иван Кузьмич за эталон при оценке качества чужой жизни брал свою, лично им прожитую. С течением лет совершенные ошибки или забылись, или обернулись к выгоде, по старой мудрости — все к лучшему. С высоты обрушившихся лет ему казалось, будто жил он правильно, можно сказать — примерно. И кто из нас, придя к такому утешительному выводу и имея перед собой благодарного слушателя, не захочет поделиться с ним нажитым опытом?

Но ведь как получается — сидят члены общества на заседаниях, друг на друга смотрят. Опыт-то свой им передавать некому. Самих себя поучать? Так они все ученые. Спасибо, школа соседняя иногда пришлет пионеров. Учительница в дверях встанет — слушают.

— А уж пионеры-то, прости господи! — Иван Кузьмич снова оживился. — Мальчишки еще ничего, курят только много, а пионерки? Здесь торчит, тут сверкает, намазаны, накрашены, бирюльками обвесились. И хоть бы на одной галстук увидать! Точь-в-точь мои внучки младшие.

— Это верно, девчонок от мальчишек не отличишь, — невпопад поддержал его Седой, — все такие красивые да ладные.

Но Плешивин и на этот раз не обратил на него внимания.

— И ведь какие вопросы задают, подлецы! «Почему на Западе уровень жизни выше, чем у нас?» Эх, не те времена, нет твердой руки. Показали бы им уровень жизни.

Седой на это ничего не сказал, такие вопросы являлись для него слишком сложными.

— Понятно, откуда все это идет, — продолжал брюзжать Иван Кузьмич. — Из кино! Случайно попадешь на какой-нибудь буржуазный фильм, так неделю потом не отплюешься. Да и наши хороши, тянутся за ними… Только на экране и делают, что курят, пьют да по чужим кроватям валяются — и бабы, и мужики. Чего же ожидать? Они и в жизни так поступать будут, молодые-то. Вон Нинка, дурища, нагуляла брюхо — носи теперь! И ведь если бы аборты были запрещены, а то — пожалуйста, делай…