Алексей Камышинцев - Начало осени

Все воспоминания его жизни связаны с водкою, по крайней мере яркие воспоминания…

Вот он с Анной на диване в чьей-то комнате, настырно лезет к ней под юбку; она плачет и дрожащими руками пытается застегнуть на спине пуговки лифчика, а потом накидывает кофтенку на голое тело…

Он сидит с будущим тестем за скобленым дощатым столом, меж ними стоит запечатанная белым сургучом бутылка. Как же она тогда называлась? Да — под белой головкой! Будущий тесть грозит убить, тянет к его морде узловатый кулак, а потом, разжав кулак, жесткой ладонью притягивает Ивана за шею к себе и они взасос целуются…

Видит свою с Анной свадьбу — трехдневную гульбу на весь околоток — с ряжеными, бумажными цветами, с драками, песнями, криками «горько!». Вот он бьет Анну за какую-то большую, как ему кажется, провинность — подвенечное платье валяется рядом на полу, а она закрывает лицо руками и, захлебываясь в слезах, повторяет: «Ты же сам… Сам!»

Потом пошли дети. Сейчас кажется, что они рождались сразу: сегодня — одна дочь, завтра — другая. И обмывал он их рождение за раз обеих. Он сидит с мужиками за сараем — или это дом старый такой? — и они его дразнят бракоделом. Коли не пацан родился — ты, значит, бракодел. Бил он тогда Анну или не бил? Наверное, бил…

И снова она с животом, вроде бы через день, но, конечно, прошло время, так как водку на поминки по мертворожденному мальчику он покупал уже на новые деньги. Ему тогда в сдаче вместо трешницы лотерейный билет всучили. Больше жена не рожала, да Иван и не настаивал.

А вот свадьба дочери — все культурно, на машинах с лентами, в загсе солидная женщина речь говорит. Родня тоже вся культурная. На Иване галстук — было задохся! Гуляли в ресторане, когда поднимал рюмку — рука тряслась, непривычно легкая вещь. Гости пошли плясать, а он налил себе в стакан. Этот держался в пальцах плотно, знакомо.

И снова свадьба, вторая дочь замуж выходит. На этот раз он в торжестве не участвовал, болел сильно после запоя.

Дочери перешли жить к мужьям, остались они с Анной одни. К тому времени она и покрылась старушечьим платком, ссутулилась, и другой Иван ее больше не помнит. Из литейки, где он клячил сперва горновым, потом — обрубщиком, а под конец — разнорабочим, его уволили. Устроился дворником в школу, неподалеку от дома, но улицу за него мела Анна, работавшая в той же школе истопником…

Воспоминания того времени сливаются в одну картину.

Раннее осеннее утро, с неба моросит холодным. Он стоит на углу — ждет открытия хозяйственного магазина. До свету выпросил у Аньки полтинник, можно взять флакон жидкости для разжигания примусов. Ох-хо-хо… Это тебе не синенький, три косточки! Красная, густая, а запах… Бр-р… Но по башке бьет здорово, садче водки.

Целиком флакон ему, конечно, не осилить. Если к магазину подойдет Ацетон, запросто пьющий все, чем можно разбить похмелье, они ахнут жидкость в двух. Вряд ли кто примажется, сейчас молодежь нежная пошла, ей вино да водку подавай, а иной еще и пивка просит. На «денатурку», как по старинке они называют свое пойло, охотника найти трудно.

Единственно, на что не способен даже Ацетон, это выпить жидкость из горлышка. На такой случай Седой всегда имеет в кармане граненый стакан. Еще один, аварийный, припрятан в кустах за сараями, где они обычно похмеляются. Если же Ацетона почему-то нет, Седой осадит бутылку на треть, заткнет пластмассовой пробочкой и спрячет в кустах так, чтобы сквозь листья не просвечивала этикетка с красной по желтому полосой и надписью «Огнеопасно». Это — на вечер.

Он возвращается аккурат вполпьяна, не раздеваясь и не снимая сапог, падает вздремнуть. Анна уже знает, что, проснувшись, ему надо выпить водочки, и, если не хочет быть битой, припасает чекушку. Это она усвоила. Займи, с себя продай, укради — а чтоб чекушка стояла. Но и когда он, проснувшись, чекалдыкнет полстакашки, к нему лучше не приближаться…

В кровати не обделался — хорошо, но и до туалета идти неохота. Помочится в угол — Анька подотрет, стерва, на то и жена. Пусть радуется, что простыни лишний раз стирать не придется. И снова на боковую.

А вот вставать тяжело! Допьет четвертинку — водка ну как вода, не разбивает, прямо смерть. Кое-как подымется, добредет до припрятанной денатурки, поправится. К вечеру опять гонит Аньку за водкой, чтоб ночью не помереть.

Через неделю — все, остановка. Распухнет вроде как пузырь, есть не может, от воды блевать тянет. Пару-тройку дней так помучается, потом ничего, отудобеет, на Анну покрикивать начинает. Она, змея, чует, что сил у него нет, драться он не может, и ерепенится. Тогда он к ней лаской: дай, мол, на раскумарку. А не даст, так он из вещей чего-либо загонит. Хорошо помнит, как продал мельхиоровые ложки. И два ножа еще…