Алексей Камышинцев - Начало осени

«Чего стоишь, иди в магазин!»

Седой поспешно заковылял к гастроному.

В винном отделе Зинка доставала из ящиков бутылки, протирала их и выставляла на витрину.

«Проси вино!» — приказал голос.

— Зиночка, здравствуй, красавица, — по привычке залебезил Седой и приятно, как ему казалось, заулыбался.

— Ну, чего тебе? — неприветливо отозвалась Зинка, а рука ее уже тянулась к ящику с бормотухой.

— Сама знаешь, ласточка, сама знаешь…

Зинка стукнула о прилавок донышком желтой бутылки с зеленой наклейкой:

— На! И когда вы только все передохнете? — безответно обратилась она к вентилятору, мертво висящему под потолком.

— Спасибо, милая, спасибо… — Седой выбрался из магазина и совсем уж было направился к знакомому дворику, но голос окликнул:

«Куда прешься? Еще встретишь кого, придется делить!»

Седой представил, как будет трудно пить из горлышка, однако возражать не решился, свернул к порядку сараев и погребов, настроенных жильцами соседнего дома. За одним из них раскупорил бутылку, постоял, собираясь с духом.

«Пей, чего тянешь! Убить его мало…»

«Сейчас он выпьет, он просто боится, что не пойдет».

Седой выдохнул, надолго приложился к стеклянной шейке, но отпил всего ничего, глотки уж больно мелкие получались. Хотел передохнуть, но не тут-то было.

«Пей еще! Долго ты будешь нас манежить, профура! Сегодня ночью плохо тебе придется».

«Совсем обнаглел», — поддержал второй голос.

Седой присосался к шафрану, сделал несколько больших глотков. В голову мягко ударило. Он подобрал с земли пустую пачку от папирос, свернул ее жгутом, заткнул бутылку и сунул ее в капроновую сумочку.

Он брел медленно, без всякой цели и вскоре оказался у Мишкиного дома. Постучал в его окно, никто не отозвался. Седой обогнул корпус и попал во двор. На детской площадке в куче песка играли малыши, за ними присматривала молоденькая воспитательница.

— Ах, детки, детки вы мои хорошие. — Он остановился над группой малышей. — Ах, умницы, вот какой домик построили!

На него с удивлением уставились несколько пар ребячьих глаз. Дети не понимали, конечно, что перед ними пропойца, видно, никто из них не имел такого вот дедушки — серого, помятого, небритого. Седой хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и свернул к лавочкам, стоявшим под кустами акации у подъезда.

Сейчас там было пусто, только на одной сидел тучный старик в соломенной шляпе, со значком ветерана труда на лацкане синего пиджака. Седой узнал Плешивина.

— Иван Кузьмич, здравствуйте! — приветствовал он его, присаживаясь рядом.

— Здорово, — не очень-то любезно буркнул тот.

— Как жизнь? — начал светский разговор Седой. — Давненько мы с вами не виделись. Ремонт вам сделали?

— Какой ремонт, окстись! Я уже год как новую квартиру получил. Здесь же булочную открыли…

— Ай, и вправду, и вправду! Запамятовал я… Ведь недавно брал буханку серого и батон.

— Фу-у… Не дыши на меня, — отстранился от Седого Плешивин. — Все порешь? Пора бы и кончить, подумал бы о здоровье.

— А чего о нем думать, — беспечно отозвался Седой, — Ноги болят, голова болит… Помирать нам скоро.

Плешивину такое обобщение не понравилось.

— Ну, я-то поживу еще, — возразил он. — А за вас, пьяниц, пора, пора взяться как следует. К месту определить…

— Куда уж меня определять…

— Да не об тебе речь, из тебя толку уже не будет. Тех, кто помоложе… Соседа моего бывшего, Харитонова. Здоровый мужик, а бездельничает, пьянствует. И дружок его… этот, ну как его?

— Коля, Николай, — подсказал Седой, вспомнив недавнюю сцену у магазина.

— Во-во, Колька. Устроили себе не жизнь, понимаешь, а малину — сплошной праздник. И я не без греха — выпиваю, но знаю когда. Новый год, пасху, день рождения отметить можно. А эти — ежедневно!

— Так ведь не от хорошей жизни, Иван Кузьмич, — заступился Седой за товарищей. — Болезнь заставляет. И не хочешь, а выпьешь.

— Брось ты, какая болезнь — разболтанность это… Их к делу приспособить… А то учиться не хотят, трудиться не хотят, жениться, подлецы, тоже не хотят!

— Где уж мне. — Седой мелко захихикал.

— Не про тебя я… — отмахнулся Плешивин. — Есть тут… кобели. — Он замолчал, сидел, возмущенно посапывая.

Седой тоже помалкивал. На лицо ему села летучая паутинка. «К хорошей погоде», — отметил он. С детской площадки доносились веселые крики детей.

Оттого возмущался Иван Кузьмич падением нравов, что внучка его, Нинка, ходила шестой месяц с животом, с брюхом, как он выражался, а жениха захомутать никак не могли. Здоровенный такой нахал с нерусской надписью на майке. Нинка — дура, прости господи, вся в мать. Та тоже ее без мужа родила, самостоятельно. «Я и одна проживу. Насильно тянуть нечего, он меня не любит». Любит, не любит… Обожрались, вот и бесятся. «А вы, дедушка, не лезьте, не смешите людей!»