Алексей Камышинцев - Начало осени

Это он ходил к тому бугаю на дом, хотел попугать, да сейчас все грамотные. Посмеялись только над ним… В общественной юридической консультации при ЖЭКе адвокат растолковал ему, что отцовство доказать нельзя, так как истица и предполагаемый ответчик не вели своего совместного хозяйства. Да у них своего хозяйства еще сорок лет не будет! Так на родительской шее до пенсии и просидят!

Поинтересовался: а нельзя ли жеребца этого засадить лет на пять? (И Нинку подбивал подать жалобу, но она лишь фыркнула.) Оказалось — нельзя. Нинка совершеннолетняя, а если предположить, что ее изнасиловали — такую-то коровищу! — то почему она сразу не заявила, а до родов ждала? Клевета получится. Ох, дура, дура, не могла на год раньше раскорячиться — уж тогда бы этот боров не отвертелся!

— Нянчатся с ними, лечат, — снова оживился Иван Кузьмич. — В деревню их, на стройки — вся дурь вылетит. Эх, не отправил я тогда соседа своего, Мишку, на выселки, — подосадовал он. — Пора, пора за таких субчиков взяться, создать вокруг них обстановку общественной нетерпимости!

— Это точно, обстановку надо… — поддакнул Седой. — Чтоб не терпелось…

Плешивин недоверчиво покосился на него, но, зная малый ум собеседника, замечания делать не стал. А тот продолжал:

— Вы правильно заметили, Иван Кузьмич, разболталась молодежь, а почему? Руки твердой нет. И воспитания подобающего в детстве не получили. Я, бывалоча, своего Кольку, чуть он мне слово поперек, — за вихор да на лавку. И ремнем его, что с фронта привез…

— С какого фронта? — удивился Плешивин. — Ты ж не воевал… Тебе лет-то сколько?

— То есть не с фронта, оговорился я… Не с фронта, а со службы, — поправился Седой. — Да… У меня — ни-ни! Уж он взрослый стал, а все «батя» да «батя»… Вот недавно машину покупать надумал, меня со старухой на дачу возить. И обратно ко мне, за советом: какую брать — «Москвич» или «Жигули»? Я говорю: бери, сынок, какая дешевле, а разницу мне отдай. Я за то, чтобы хорошо ездилось, выпью.

Иван Кузьмич по мере продолжения рассказа глядел на Седого со все возрастающим удивлением, наконец не выдержал:

— Ты чего плетешь? Отродясь ты нигде не служил, сколь я тебя помню — пьянствуешь. А старуха твоя померла давно, да и сына у тебя нет. У вас же две дочери было вроде…

— Две? — Седой растерянно заморгал. — Верно, две дочери… Никогда не порадуют отца рублишком-другим. Но и сынок имелся, Иван Кузьмич. Сынок, Мишка.

— Как Мишка? Ты же говорил — Колька!

— Ну да, ну да, Колька. А разве я сказал — Мишка?

— Э-э… Ты бы ко врачам обратился. Совсем обостолопел…

— Лежал, лежал я в больнице, — торопливо подхватил Седой. — Почувствовал онемение в пятках, потом в затылке. С левой стороны в глазу двоиться стало: справа ничего, а слева все по двое. Положили меня в палату… Вот что я вам скажу, Иван Кузьмич. — Седой подозрительно огляделся и понизил голос: — Я вам так скажу — не больные они там вовсе! Это преступники, притворяются только, отлеживаются там… Каждую ночь, ей-богу, смерти ждал! Один мне полотенце показал, петлей сложенное. Для чего, а? И еще слышал, как сговаривались: убьем его, убьем… Целая шайка! Я — к врачу: в милицию, говорю, сообщить надо. А меня к койке привязали, колоть начали…

Теперь Иван Кузьмич поглядывал на Седого с некоторым страхом, смешанным с любопытством. Без сомнения, собеседник его не в себе, надо бы встать и уйти, но любопытство брало верх. В последнее время он глядел на пьяниц не только с брезгливым негодованием, как и подобает активному поборнику общественной нравственности, но и с точки зрения как бы научной. Товарищ Плешивин с некоторых пор состоял членом правления и даже являлся чем-то вроде сопредседателя Общества борьбы с алкоголизмом, созданного при местном ЖЭКе. Он, хоть и переехал в новый дом, связей с общественностью не утратил и активных жизненных позиций не сдал.

В глубине души Ивана Кузьмича жила уверенность, что с пьянчугами слишком нянчатся. Он частенько говаривал супруге: «Дали бы мне власть, я бы их в три счета вывел! Попался в первый раз — штраф сто рублей, во второй раз — пятнадцать суток, а на третий — направлять на стройки народного хозяйства или выселять из города к чертовой матери. Только жилплощадь занимают. А все эти разговоры: болезнь там, нервы — ерунда! Вот я всю жизнь выпиваю помаленьку, и ничего, здоров».

Порой же, глядя на толпящуюся у специализированного магазина очередь, он соблазнялся более радикальным средством: «Взять бы всех алкашей и расстрелять. Вмиг атмосфера стала бы чище!»