Алексей Камышинцев - Начало осени

— Это такая светленькая, фигуристая? Ну и что?

— Ничего… Встречаться, говорю, не хотелось.

— Помню… Студентка… — Мишка задумался, потом сообщил: — Я вот нигде не учился, восемь классов кончил — и все, хватит. Больше не захотел…

— Ну и дурак, — беззлобно отозвался Колька.

— Я — дурак, а ты, умный, вместе со мной у магазина мелочь шакалишь!

Колька не стал спорить. У него хоть что-то в жизни было: тот же институт, Татьяна, а у Мишки — ничего. Впрочем, как знать, может быть, и к нему из мутной дали приходят светлые воспоминания.

А все-таки встреча в магазине задела, не ожидал… Он давно уже перестал обращать внимание на сочувственные взгляды своих бывших товарищей по институту, когда сталкивался с ними на улице, равнодушно сносил презрение окружающих и сам от всей души презирал большинство из них.

Он запросто мог помочиться на глазах у прохожих, притулившись для порядка к чахлому, в палец толщиной, деревцу на обочине тротуара. Он с удовольствием лег бы спать посреди улицы — смотрите, чистенькие, — да не хотелось попадать в милицию.

В Кольке жила уверенность, что в большинстве своем все эти сытые, холеные, модные, достающие деньги не из носка или из-за подкладки фуражки, а из кожаных кошельков или бумажников; все эти бугаи с тяжелыми животами, с дорогими часами на запястьях волосатых рук и их самки, пахнущие французскими духами, трясущие не упрятанными в лифчик титьками, вихляющие задницами, обтянутыми штанами или прозрачными — трусы светятся — платьями, ничуть не лучше, а может быть, и хуже, чем он или Харя, просто им повезло больше. Шкура у них толще.

Он понимал, что, глядя на него, вся эта сволочь испытывает довольство собой, говорит себе: «Вот мы не такие, мы умеем и пить и жить, и все у нас есть. А этот — алкаш, синюшка, травить таких надо, как тараканов». Но это они только так говорят; дай им волю — потравят не алкашей, а тех, кто им мешает жрать в три горла.

Харя бубнил что-то о вчерашней попойке, но Колька не слушал, думал о своем: «Все так, а завязать надо бы… Не для того, чтобы кому-то там доказать. Для себя. Устал… Но как остановиться? Уехать? Разве от себя уедешь? Говорят — лечись. Что-то не видал я излечившихся. Вон Бычкин рассказывал: по дороге из больницы, хоть и давал себе зарок, свернул к пивбару — ноги сами привели. Встретил там приятеля. «Где был?» — «В больнице, беляк хватил». — «Поправился?» — «Вроде…» — «Ну, давай отметим!» Так и запил по новой…»

— Ты что, уснул? — Харя толкнул его в бок. — Пойдем, что ли?

— Куда? — тупо спросил Колька.

— «Куда, куда»… Ты дорогу не закудыкивай. Дернем к «Тринадцатому». Скоро обеденный перерыв, заводские подойдут. Им в спецовке вино не дают, а мы возьмем. Не обнесут…

«А может, рано я себя хоронить собрался? — вернулся Колька к своим мыслям. — Не старик ведь, тридцать два всего… Здоровье поправить можно, да и на работу устроиться. Вот сейчас возьму и не пойду к «Тринадцатому», домой вернусь!»

Но не успел он принять такое решение, как почувствовал, что его на это не хватит. «Похоже, и впрямь надо к врачу идти. — Он посмотрел в спину шагавшего впереди друга. — После расспрошу Мишку, как и что…»

Колька не заметил неопрятного старика с грязно-белой щетиной на дряблых щеках, наблюдавшего за ними из подъезда дома напротив. Седой, а это был он, подождал, пока приятели скроются за угол, и тоже направился в магазин. Он видел, как Харя и его дружок набирали на бутылку, и хотел присоединиться, но подумал, что один пузырь — это больше, чем два на троих, и остался на месте.

«Умный старикашка, его не проведешь».

«Да, свое не упустит. Сейчас пойдет и возьмет бутылочку».

Голоса донимают его сегодня с самого утра. У него не было ни копейки, чувствовал он себя плохо, ослаб, и когда один из них сказал: «Сдай бутылки, будет нам на красненькую», собрал в капроновую сумочку пушнину, припасенную на черный день, и потащился в приемный пункт стеклопосуды.

Ох уж эти пункты! Сколько он по ним ходит — никогда открыты не бывают. Тары нет. А начнешь упрашивать: прими, мол, — ругаются: иди, говорят, отсюда, старый козел… Еле уговорил взять по пятнадцать копеек. Понятно, заработать все хотят, но ведь у него, у старика, каждая копейка на счету.

«Копейки считает, старый хрыч. От жадность!»

«Он просто бедный, его надо пожалеть».

«Ну да, жалеть! Накрыть ночью подушкой, никто и не подумает, что задушили, скажут — опился».

Седого передернуло. Опять они грозят! Голоса привязались к нему после того, как он попал в больницу с белой горячкой. Он заметил: голоса тоже хотят вина, даже больше, чем он. Один голос злой, другой подобрее, поэтому он их и различает. Стоит ему начать пить, как они постепенно исчезают. Сначала вроде бы слышатся издалека, а потом, когда он уже пьяненький, и вовсе пропадают.