Герчо Атанасов - Провинциальная история

— У меня осталась только одна ночь, чтобы побыть вместе с папой, — спокойно ответила она.

В доме остались трое: Евлогия, Диманка и Константин. Ему постелили в гостиной, а женщины пошли в комнату Евы. Тут пахло ликером и лекарствами. На станции одиноко повизгивал маневровый паровоз, может быть, тот самый, на котором трясся всю жизнь Евин дедушка. Она невольно дотронулась до своего живота. Уходили самые близкие ей люди, ушел и самый дорогой — он лежал в соседней комнате, в последний раз в их доме, в последний раз в их городе, в этой несчастной жизни, а она все еще никак не могла поверить, не могла… Рядом в темноте молча сидела Диманка — ее понимающее молчание действовало на Евлогию как лекарство. То, что именно она осталась с ней в эту ночь, казалось вполне естественным — даже родственники отца и те ушли. Так и должно быть.

А Петко не пришел. Он не мог не знать — знал, конечно, но прийти не решился. Должно быть, приковыляет завтра утром на кладбище, не спавший и не подозревающий о том, какая перемена произошла с нею. Хотела ли Евлогия видеть его сегодня, в такой день? Она думала о нем, ждала его, ей не терпелось поговорить с ним наедине. Но ведь он человек особенный. А главное, Петко не только не знает, но и не подозревает, что с нею случилось.

— Я забеременела, — не удержали ее губы слов. — От одного хромого художника, случайно.

Диманка была поражена, но не выдала себя. Она взяла Еву за руку, и сделала это так осторожно, с такой нежностью, что Евлогия вся вздрогнула: так могла поступить только мать, родная мать. И она расслабилась, словно маленький ребенок, отдающийся ласке самого близкого человека.

— Его зовут Петко, — услышала Диманка. — Живет он в Кючуке, работает чертежником в проектном бюро, в детстве сломал ногу, с той поры…

Евлогия все больше успокаивалась, ее голос стал мягче, звучней, она рассказывала Диманке о житье-бытье отца своего будущего ребенка, о его близких, о доме, о картинах Петко, которых до сих пор не видела, о том, как странно они познакомились, об их совместных поездках в села, об их чудно́й дружбе, которая вот так закончилась.

— У него робкий, но развитой ум и уверенная, даже отчаянная рука, — говорила Евлогия. — Ты понимаешь, он верит в свою судьбу, до конца… Я познакомила его с папой, сперва у них дело не клеилось, потом они привыкли друг к другу и порой допоздна засиживались за разговором. Папа мне сказал: Петко порядочный, совестливый парень, у него острый глаз, только бы ты сумела его расположить. Одно время они даже немного переборщили — папа поручил ему вести учет наших домашних расходов и доходов, вроде следить за семейным бюджетом, но это детали, а мне хотелось сказать, что у нас все началось как бы в шутку, с некоторого нахальства с моей стороны: гляжу, стоит он на остановке, опираясь на палку… То ли я так обнаглела, то ли меня одиночество толкнуло к нему, а он сразу — диагноз: это вы из жалости ко мне, говорит, обижаете вы меня… Наверно, в этом была доля правды, может, еще и сейчас осталось что-то такое, но ты же меня знаешь — мне просто противопоказаны иные вещи, может быть, я несовременная, или потому, что я страшновата. — Диманка сжала ее руку, а Евлогия горько усмехнулась в темноте. — Понимаешь, все это и сложно, и просто. Видя, как складывается жизнь, я иной раз говорю себе: Ева, непутевая Ева, неужто тебе так и не повстречается твой Адам? Только знает ли человек, кого ему встретить, а с кем разминуться?

Евлогия поглядела сквозь темноту на Диманку, но не увидела ее лица и не сумела отгадать ее мыслей.

— Клянусь богом, — снова заговорила она, уже громче. — В эти дни, когда папа боролся с болезнью, особенно в первое время, я было решилась на аборт — Петко не знает и папа не знал. Чуть только, бедняга, окрепнет, лягу на стол, освобожусь от этого и целиком посвящу себя папе. Он стал понемногу оправляться от удара. Но, глядя на Петко, на то, как он переживает — звонит с работы, с тревогой расспрашивает о папе, потом долго сопит в трубку, будто старик, — я чувствовала, как он страдает, и ногу его чувствовала перешибленную, и, хочешь верь, хочешь нет, именно эта его нога оказалась для меня опорой, ты не удивляйся, я больше верю тем, кто хлебнул горя, я таким верю, тетя Дима, как себе самой и как тебе… — Евлогия подалась к ней, поцеловала ее волосы.

— И вот тогда я собралась с духом — чем лучше делалось папе, тем тверже становилась моя решимость родить этого ребенка, нежданного… — Голос Евлогии дрогнул, плечи поднялись вверх, но она сделала над собой усилие и продолжала: — Родить главным образом ради папы, он обрадовался бы. Не дано ему было…