Екатерина Лесина - Провинциальная история [СИ]

Прежде Гришанька ведьм не встречал, но вот как-то сразу понял, что это она и есть. Сама махонькая — макушка едва-едва над прилавком виднеется. И тощая до того, что без слез не взглянешь.

А оно — первый признак.

Вот не может добрая баба тощею быть. Не может. Взять ту же Переславушку, которая мельникова дочка. На нее глянешь и сразу на душе тепло становится, потому как прекрасна Переслава, что булка сдобная. И велика, и округла, и румяна. И идет-то, что твоя ладья по волнам, покачиваясь, без спешки, но с пониманием того, как красавице шествовать надлежит. Оттого и глядят ей вслед что малые, что старые… и сам Гришанька, само собой. А что ему еще делать-то? Может, к кому другому он бы и посватался, тем паче матушка вон уже вся извелась, ворчит да ноет, что тяжко одной управляться, без помощницы, но… откажут ведь.

Переслава — невеста завидная. За нею вон и коровы две дают, и овец с полдюжины, и сундуков, сказывали, у Переславы целых два, до верху шитьем полных, а еще перина и три подушки пуховых.

Гришанька-то и сам не из бедных, но вот…

— Добрый день, — сказала ведьма превежливо. Так вежливо, что сразу и понятно стало: пакость задумала. Нет, Гришанька-то, ясное дело, с ведьмами не водился. Да и как водиться, когда он про них только слыхивал от матушки и бабки, которая еще той выдумщицею была, но вот понял — точно задумала.

А она стоит, ресничками хлопает.

Изучает, стало быть.

— Доброго, — сказал он, сотворивши за спиной обережный знак.

И еще подумал, что не зря сегодня чайки орали, он еще пытался понять, с чего разошлись. А они, никак, тоже ведьму чуяли, упреждали его по-своему, по-птичьи.

А он не понял.

Если б понял, неужто пошел бы торговать? И матушку не пустил бы. Пусть бы и пропал улов, да ничего, пережили бы как-нибудь. А теперь вот что?

Он даже поклонился, как матушка учила, приговаривая, что лишний раз поклониться — спина не треснет, а людям этакая вежливость приятна.

Ведьма улыбнулась.

Хитро так.

С прищуром.

Была она, как уже упоминалось, мелкою и тощею, с волосом черным, что всяко подтверждало догадку Гришаньки, ведь у женщин обыкновенных волос светлый, что твоя солома, может еще рыжиться, как у Яськи, которая Скопидомова дочка. Но про нее болтали, будто бабка ее точно ведьмою была. Или прабабка. Гришанька точно не знал, но на всякий случай Яськи стерегся, как и прочие разумные люди.

А тут вот, стало быть, не устерегся.

Главное, что коли приглядеться, то и черный не черный, словно бы в синеву отдает. Или в прозелень? Пялиться-то негоже, а не пялиться не выходит. Вот и стоит Гришанька, ведьму разглядывая, подмечая, что и глаза у ней темные-темные, нелюдские. И одета так, что смотреть срамно. Сверху какая-то рубашонка легонькая, тонкого полотна, да без шитья, бедноватая, а ниже… Гришанька еще один знак сотворил, не особо надеясь, что поможет. Но к светлым богам обратился, авось да оборонят. Даром он, что ли, жрецу каждую седмицу рыбу носит? Однако то ли рыбы он носил мало, то ли по обыкновению своему боги были заняты, но ведьму за срам — где это видано, чтобы баба, мало того, что в портах была, так еще и драных — не покарали.

И рубашонка…

Светится вона… ажно тощее тело на просвет видать.

Гришанька сглотнул и покосился в стороночку. Верно бабка сказывала, ведьмы сраму не имут.

— А вы рыбу продаете? — спросила она, голову набок склонивши. И волосья короткие — небось, люди добрые остригли, чтобы силу убавить, — перышками, поднялись, обнаживши тонкую шейку и ухо, в котором камушки поблескивали.

В одном поблескивали.

Два сразу.

А в другом так нет.

— Рыбу, — ответил Гришанька, изо всех сил стараясь не глядеть ни на ведьму, ни на камушки, ни… вот на рыбу он глядеть будет. Матушка сказывала, что ведьмы жуть до чего не любили, когда простой народец на их пялился. Эта же убрала прядку за ухо и ткнула пальцем в короб, куда Гришанька скидывал рыбьи головы.