Доминик Татарка - Республика попов

Так и пред самым строгим судьей, совестью, городской комиссар остался чист, как человек порядочный и высокообразованный, украшение родного города. Только был он из числа тех великих людей, которых взращивают государственные перевороты.

Малому народу у подножия Татр, вопреки союзничеству и честному слову фюрера, победы его покровителя внушали страх. Следовало решить — пребывать ли по-прежнему голубиным народом или лучше стать народом воинственным. Останешься голубем — найдется ястреб, чтоб закогтить. Стать бы воином, да не за что больше воевать, в особенности после того, как завоевал три оравские деревни. Этот малый народ мысли не допускал, что тонет, хотя машинально производил движение, каким утопающий хватается за соломинку. Правительственный деятель и комиссар города Малобицкий сделал со своей стороны, что мог. Он велел вызолотить фигуру девы Марии на площади, а цоколь расписать пестрыми красками. Развевающиеся одежды Марии, которая все возносилась к небесам в клубах пыли на тесной площади, засияли золотом. Это было начало. Затем Малобицкий распорядился окрасить фасады домов в серо-голубые тона. При всей своей занятости политическими и адвокатскими делами он вымостил площадь словацким мрамором-травертином. Еще устроил бассейн у ног непорочной девы, а за ее спиной и по бокам посадил тонкие березы. Это было художественное совершенство. Оно нравилось горожанам. Образованные поняли, что во главе города стоит человек культурный, им близкий и достаточно глубокий. Тихая, замкнутая со всех сторон площадь, прогретая солнцем, как парник, являла зримый образ покойного гнездышка, воплощала тайную мечту обывателей жить мирно и ни о чем не заботиться. Только спустя некоторое время комиссар осмелился незаметным образом высечь на цоколе статуи свое имя. Волею провидения случилось так, что ему встретился архитектор-еврей, бежавший из Вены и укрывшийся в Словакии. Оказалось, этот еврей-архитектор с удивительной тонкостью понял словацкую, католическую душу комиссара. Правительственный деятель сделался его покровителем. С его-то помощью и начал комиссар перестраивать родной город, увековечивая свое имя на монументальных постройках. На склоне под фарским костелом он снес еврейские лавки. Костел выкрасил в желтый цвет, по склону разбил террасы с цветочными клумбами, и все это место обнес, как показал на песке мастер Мотулько, красивой балюстрадой. Балюстрада, правда, отражала благочестивый дух, однако вышла недостаточно величественной. И Малобицкий, как некий гигант, разрушил то, что сам же построил. Фарскому костелу предстояло сделаться словацким Акрополем по образцу фарского костела в Ружомбероке, где навечно упокоилось набальзамированное тело бессмертного вождя народа. Услужливый архитектор с глубоким пониманием подчинялся любому капризу великого комиссара. Рабочие беспрестанно перекапывали склон под костелом, пока комиссар распалялся мечтами о собственном величии…

Американец смотрел на ужимки Мотулько, а думал свое. Думал, что Маргита живет только милостью божией. А его ученый племянник — разве что чуть лучше. Правда, в гимназии он обучает больших ребят, а платят ему тысячу крон, и питается он в столовой, как продавщицы магазина Бати и служащие на почте, живет кукушонком в чужом углу и стыдится родного дяди. Только девушка, что дружит с ним, сдается, славная девушка… И вот, когда Мотулько пристал с вопросом, как же тут не разорваться от злости, старший Менкина проговорил с серьезным видом:

— У нас тут, мне кажется, все люди только из милости и живут.

— Это ты верно говоришь — из милости. Меня ведь ты в виду имел, а? — подавился смехом Мотулько.

— Я хотел сказать — живут из ничего, одной только божией милостью, — пояснил американец. — А вот в Америке не так. Там живут долларами.

Мотулько подумал.

— Ты прав, — и опять затрясся от смеха. — Ох, и здорово ты сказал. Правильно, так и есть!

Он обожал такие разговоры.

— И что ж, ты вообразил, что можешь жить тут долларами, поскольку ты американец? То-то и оно! В своем доме ты жилец, да еще за дворника работаешь у почтаря в гардистском мундире. А когда тебе предлагают собственное дело, ты твердишь: что, мол, скажет мой ученый племяш. Решительного слова от тебя не добьешься! А как бы нам хорошо было, жили бы мы, как старые знакомые да соседи…

Томаш проводил дядю до самой его комнаты, которую Минарка уступила ему действительно только по доброте сердечной. До сих пор Томаш не заглядывал к дяде. Приличие требовало посидеть, хотя бы и в ночной час. Томаша бесило, что он так сентиментально относится к дяде. Они любили друг друга. Бедняга дядя столько маялся на чужбине, а теперь живет в собственном доме жильцом, одиноким пенсионером. Все между ними так неясно, но Томашу легче было на дыбу пойти, чем говорить с дядей об этом — даже и думать-то мучительно было. Сейчас Томаш опасался, что дядя воспользуется тем, что оба навеселе и опять заведет разговор о совместной жизни. Тогда Томаш скажет ему грубость… Но дядя не вернулся к тому разговору. Значит, дело было серьезное.