Доминик Татарка - Республика попов

Дядя был уже сильно растроган. Опять завел старую песню, — ты, да Маргитка, да я, как бы хорошо нам было вместе… Из трактира все трое вышли в приподнятом настроении. Хорош был Мотулько, слабейший из двойни, еще в утробе матери притесняемый более сильной сестрой. Батюшки, как он молол языком, как приплясывал, стараясь развеселить собутыльников, находившихся в расстроенных чувствах. На площади Мотулько перешагнул через низенькую решетку, ограждающую квадратный газон, на котором, как на ковре, стояла дева Мария. Оба Менкины таращились в небо, стоя под развевающимся плащом Марии. Мотулько читал латинскую надпись на цоколе:

— «Ad Majorem Dei Gloriam ac Honorem Mariae Immaculatae Virginis renovare iussit Mathias Malobiczky princeps… anno Domini…» [13] К вящей славе божией и чести Марии, девы непорочной, восстановлено попечениями Матиаса Малобицкого… Лета господня… (лат.) И так далее. Да простит мне пресвятая дева, — вздохнул он благочестиво, — но я, как бываю тут, всегда читаю эту надпись и всегда, по крайней мере мысленно, как собачонка ножку того-с…

— Тут дева Мария, а ты — «собачонка»… Не кощунствуй, Мотулько! — строго сказал ему Большой американец.

Мотулько потащил его к себе на газон.

— А ты, дева Мария, не должна была допускать… Чтоб, прости за грубость, всякая свинья имя свое на твоей статуе писала… Ad Dei Gloriam… Как раз! Во славу твою… Нет, дева Мария, зря ты это позволила, лучше б ты ему руки переломала.

Подвижный Мотулько уже поволок обоих долговязых Менкинов через площадь, к фарскому костелу; остановились у балюстрады, под которой кучей навален был песок.

— Видишь? — спросил он американца.

— Вижу. А что именно?

Улица, где они стояли, вела к вокзалу. К ней спускался от костела пологий склон, весь перекопанный, заваленный строительным материалом. К этому-то месту и относилось светлое воспоминание Мотулько:

— Когда я приехал сюда из Вены подмастерьем, красивый был склон. У аббата был на нем густой сад. Груши были, яблоньки, поверишь ли, груши с кулак! К площади через сад вела одна тропинка. И я, хоть взрослый был уже парень, подмастерье — никогда не мог удержаться, всякую веточку, бывало, потрясу. Так что здесь был сад аббата, а вон там лежал участок старухи моей. Хороший участок. Было да сплыло, — Мотулько так вскипел вдруг, что подскочил даже. — Сплыло потому, что пан комиссар вбил себе в голову построить памятник себе. До него никто ничего не строил, никто город не украшал, а вот комиссар строит. И мой участок, участок старухи моей — тю-тю! — пан комиссар себе оттягал, в свой золотой фонд… — Тут Мотулько легким движением руки как бы смел все, что было вокруг. — И начал строить комиссар!.. — Мотулько дунул на ладони по привычке и, засучив рукава, тотчас показал на песке, как строит комиссар. — Вот комиссар построил балюстраду, на ней свечки — канделябры. — Мотулько сделал ограду из песка. — Ах, что это? Плохо! Отставить! — Он передразнил барственную интонацию комиссара, сдунул миниатюрные канделябры, ногой разбросал песчаную ограду. — Недостаточно все это грандиозно. На балюстраде не высечешь ведь «К вящей славе божией»… и имя — Матиас Малобицкий, anno Domini, — Мотулько нарисовал чертеж на песке, объяснил: — Вот тут стоит костел, а тут — на моем участке — воздвигнутся палаты Малобицкого. А этот холм и костел на нем, — Мотулько опять заговорил высокопарно, подражая речи комиссара, — мы превратим в словацкий Акрополь по примеру города Ружомберока, где покоится бессмертный Андрей Глинка… Нет, лопну от злости, и в могиле буду — лопну, если только когда-нибудь в этом самом «Акрополе» похоронят нашего комиссара. А коли еще и набальзамируют его вдобавок — тогда на все стороны меня разорвет.

Под величественным звездным небом приплясывал мастер Мотулько, играя роль шута при великом человеке, возжелавшем увековечить себя во что бы то ни стало.

Малобицкий, глава города и глава разветвленной семьи, был, вне всякого сомнения, великим человеком своей эпохи, но величие его как-то не умещалось в рамках малого народа, провинциального городка с двадцатью тысячами душ населения. Во времена Австро-Венгрии он изучал богословие в Эстергоме, однако ступил на светскую стезю, ибо на ниве адвокатуры открывались более широкие возможности. Во времена Первой республики он выступал на суде защитником известного мадьярона [14] Мадьяронами до 1918 года презрительно называли словаков, которые активно сотрудничали с венгерскими властями, проводившими ассимиляторскую политику в бесправной Словакии. Тут речь идет о Войтехе Туке, который в 20-е годы был одним из руководителей заговора, имевшего целью отторгнуть Словакию от Чехословацкой республики и присоединить ее к хортистской Венгрии. , осужденного за измену этой республике. Малобицкого этот политический процесс обогатил и прославил. Он даже не подозревал, что именно тогда взошла его звезда. События 1939 года превратили изменника в страдальца за святое дело словацкой нации и премьер-министра, а его защитника на суде — в депутата сейма и городского комиссара. Малобицкий записал крупное поместье на имя своего пятнадцатилетнего сына. Он, этот историк, любитель и коллекционер предметов церковного искусства, не занимался аризацией еврейского имущества. Дух времени он воспринял, как и подобает ученому. Он прочитал специальную лекцию, в которой доказывал, что основателями его родного города были силинги, германское племя, и издал об этом научный труд. Коллекционер старинных церковных украшений, он собрал много художественных ценностей, и дом свой на площади устроил наподобие храма со множеством краденых алтарей и святых картин в нишах. В его доме, в знак преклонения перед произведениями искусства, всегда горела негасимая лампада. Он навечно останется в памяти грядущих поколений как создатель основ закона против евреев. Здесь следует отметить, что только его юридический гений справился с задачей преобразить германский расизм в словацкий и христианский. В Словакии еврей считался евреем по крови и по вероисповеданию. Если он принимал крещение и был достаточно богат, его могли признать христианином и словаком. Не всякому под силу выдумать такой закон: бесчеловечный — он выглядит человечным, а главное — допускает исключения. Исключения же — для христианских адвокатов множество хорошо оплачиваемых дел.