Доминик Татарка - Республика попов

— Ничего ты не говоришь, Томаш…

Томаша так и подмывает разбить это мертвящее смирение, нарочно хочет он ранить мать — чтоб ожила. И он с насмешкой произносит:

— Да, поторопились вы переехать сюда с дядей, не так ли?

— Ах не торопилась я, сынок, нет, — сокрушенно ответила мать, и слезы у нее полились. — Да вот — сына я потеряла, и нет у меня больше ничего на свете. Нет мне уж радости, только молиться и осталось.

— Мама, говорили вы жандармам, что я красный, коммунист? — еще более сурово спросил он.

— Говорила, говорила, — ох, боже мой! — пану декану я говорила, думала, коли священник он, так справедлив. А он записал себе, вот как… Это я за тебя просить ходила, вот как…

— Что — ему? Тому… из Бановец вы говорили? — ужаснулся Томаш.

— Моя вина, сынок, да ты дай мне сказать, выслушай, родной… — молила мать.

И все рассказала она до мелочей. Ни словечка в защиту себе не проронила, даже еще преувеличивала свою вину. Жалобным голосом исповедалась сыну, как привыкла открывать душу самому господу. Страшной была эта исповедь — ведь уж ни прощения, ни отпущения греха своего не ждала Маргита от сына. Волшебство их любви безвозвратно утрачено — и над этим скорбела мать страшно, до полного изнеможения. Несчастной только и оставалось, что сокрушать себя в душе, изнемогать в отчаянии, потому что никогда, никогда уж не будет между нею и сыном того, что бывало…

Стал жить Томаш Менкина в гостиничном номере — добрый дядя выделил ему комнату на втором этаже, рядом со стариками Клаповцами. Уход за ним был, как за гостем в семье. Он мог считать себя выздоравливающим, которому надо как можно скорее набраться сил. Желая хоть чем-то быть полезным, Томаш помогал по утрам дяде прополаскивать краны и нацеживать пиво. Он же обслуживал ранних клиентов, привозивших овощи на базар. Вот и все, что он делал за весь день. После этого он был свободен и мог располагать временем, как прежде располагал им американец. В первые дни он просто торчал на пороге, сунув руки в карманы и засучив рукава рубашки — так, он видел, обычно стояли здешние ремесленники. Торчал кричащею рекламой между стеклянных створок, расписанных предложениями горячих и холодных блюд и завтраков а ля фуршет. После обеда и вечерней порой, сидя в каморке привратника, Томаш наблюдал за вечерними гостями и ночными постояльцами. Он научился с первого взгляда распознавать парочки, занимавшие номер на одну ночь и, конечно, записывавшиеся в книге как супруги. Стал узнавать вдов и замужних женщин, которые брали ключи от номеров, занятых приезжими или коммивояжерами. Вскоре он до точности знал, кто из почтенных родителей бывших его учеников заходит для виду в запущенное кафе, чтобы оттуда поскорей скользнуть в номер артистки. Являлись и сами гимназисты. Старый Сагульчик, привратник, служил при заведении с лишком два десятка лет, о нравах горожан знал столько же, сколько знает духовник, а рассказывал больше, не связанный тайной исповеди. Картежники арендовали тут постоянно номер-люкс. В азартные игры игрывали люди, пришедшие к власти и деньгам после переворота: местное и районное начальство гарды, пан Минар, да и сам комиссар города были не из редких посетителей. Обычно игра шла в макао. После закрытия трактира добрый дядя приносил к ним в номер корзину крепких напитков и холодных закусок. Всякие подозрительные типы собирались тут: картежники, шулера из Моравской Остравы, даже из польского Губернаторства, даже из рейха. За дверьми люкса ходили по кругу еврейские денежки. Войдя во вкус, все эти торговцы, аризаторы, политические, городские, одним словом — общественные деятели, просиживали за зеленым сукном целые ночи и дни. Ночью, прерывая игру, выходили на галерею, мочились прямо во двор или, повиснув на перилах, облегчались, как умели. Но пуще всех умел доводить себя до скотства бывший помещик Ахин.

Томаш скоро убедился, что заведение и впрямь было золотоносной жилой и что на дне двора, вместе с нечистотами и отбросами, оседают денежки. Заведение представляло собой отличную комбинацию: трактир для бедняков, номера, ночлежка для каких-то странных типов и уютное гнездышко для картежников. Стоило выскользнуть ночью из своей комнаты, обойти по галерее две стороны двора, и со дна его, как от кадила, поднимался к небу смрад — пахло человечиной. Томаша потрясало это зрелище — пьяницы или игроки, зеленые от бессонья, висят на перилах, а над ними ясный небосклон, изузоренный звездами… Через дверь, выходившую на деревянную галерею, через тонкие стенки Томаш Менкина, более десяти месяцев живший в тюрьме одним только слухом, где слушал ушами и всей поверхностью тела, как и дышал, улавливал разговоры парочек, храп усталых спящих, скрип пружин, тишину в номере картежников и картежный жаргон: «малая бита»… Супруги Клаповцы убаюкивали друг друга воркотней или целыми днями обсуждали дорогу до Лондона. Говорит Лондон. Говорит Москва… Слушайте нас на волнах… Когда стихали бои на фронтах, тем пуще неистовствовала война в эфире. Томаш достал для себя приемник. Плавал по радиоволнам, как по меридианам.