Доминик Татарка - Республика попов

Здорово! Томаш слова не мог выговорить. Добрый дядя веки опустил.

— Вот, Томаш, что сказал мне пан Минар. Только я не хотел тебе об этом рассказывать. Теперь, — не обижайся, — сказал. Но что поделаешь, когда ты такой строптивый и упрямый, нарочно торчишь в трактирных дверях, чтоб все тебя видели. А нынче, того пуще, в официанты просишься, будто ничего и не было.

— А что было-то? — спросил племянник, как укусил.

— Было, Томаш, — смиренно признал дядя, — Нам бы радоваться, что наконец у нас свое государство. А ты, сдается мне, все недоволен.

— Ты, дядя, будто насквозь меня видишь — и мало сказать, что я недоволен.

— То-то и оно. Значит, прав пан Минар, — заключил дядя, как заключила бы и набожная Томашева мать. — Недовольные — они и есть подрыватели.

— Отлично, дядя. Ты правильно рассудил. Только не можешь ли сказать еще — что же я подрываю?

— Да уж подрываешь. Покорности нет в тебе. Права Маргита — по глазам видно, что ты безбожник. Мать из-за тебя мучается. Уважаемые люди для тебя — пустое место. И я-то уж стал для тебя пустым местом, сознайся. Как вернулся, на меня свысока глядишь. Ой, плохо тебе будет, Томаш, в бога не веришь, почтенных людей ни во что не ставишь, да и сам себя не уважаешь. Потому и в официанты просишься. Да, вот в чем суть: сам себя не уважаешь. В себе недуг носишь. Злость в себе носишь, распирает она тебя. Нелюдим ты. От недуга твоего и мысли все, злоба твоя. Я тебе говорю — одна только уж злоба и есть в тебе, а больше ничего. А от злобы — что от злобы может быть? Одно зло, да грехи, да смута.

— Вижу, дядя, понял ты меня, — согласился Томаш. — В одном только ошибся ты: не злоба это. Это ненависть. Всем сердцем ненавижу все. Родная мать отреклась от меня ради святой религии. Она от меня отреклась ради боженьки своего, ты отрекаешься от меня ради заведения. Наконец-то я узнал это. Позволь, еще хочу сказать два слова о чувствах. Плевать теперь на них. Я тебя уважал. Думал, чувство привело тебя из-за моря в самый трудный час. Оно, это твое чувство, и меня ведь водило. Помнишь? Ходили мы с тобой по горам, и так мне с тобою славно шагалось — будто под ногами у меня и впрямь была твердая почва. Думал я — ты святой, этакий чудаковатый словацкий святой, но это потому, Что я плохо понимал тебя. Видел в тебе всех словацких Менкинов. И верил. Будто Менкины в самом деле могут жить из ничего, из одного чувства. Как-то ты сказал, что в Америке люди живут на доллары, а тут, на родине, мы милостью живы. Ты так и жил. Ты умел с чистым сердцем служить дворником в собственном доме. Когда я видел, как ты проходишь улицей, я верил, что менкиновский народец не желает иметь и не имеет ничего общего с теми гнусностями, которые сейчас творятся. Верил, что этот маленький народ сбережет свою невинность — за исключением уж самых черных воронов. Что как-нибудь да переживет он эту войну неизуродованным. Заводы расхватали немцы, Менкинам достаточно было заткнуть глотки аризацией. Ты, дядя, сам себе внушаешь, будто аризовал ты от доброты твоей, чуть ли не из любви. Куда же завела тебя твоя доброта? Да и что это за доброта? Глупость это, глупая доверчивость. Или, черт ее знает, фальшь какая-то. Темно в голове, вот в чем дело. На такую доброту — знаешь что… О том свинстве, что в твоем доме творится, ты не знаешь и знать не хочешь. Иди ты к дьяволу с такой добротой. Наливаешь, денежки гребешь — по-христиански. Но и прежние хозяева, евреи, так же ведь наливали да денежки гребли… Но не бойся, дядя, переживу я то разочарование, что считал тебя за отца. Ненавидеть буду тебя, как ненавижу твоих виднейших в городе господ. Вот и все, что на душе моей лежало. Ты себе упреков не делай. И нечего тебе бояться — что, мол, со мной будет. Уж один-то из менкиновского племени как-нибудь да проживет из ничего. И не милостью жив он будет, дядя, а ненавистью, и прежде всего ненавистью к менкиновской глупости и доброте.

Много горя разом обрушилось на Дарину Интрибусову.

Идете вы с дорогим человеком, и вдруг его хватают, уводят. Гардисты через репродукторы дерут глотку о приверженцах чехословацкой идеи, о священниках… Вы замираете от страха — что-то дома, а дома, оказывается, еще хуже, чем вы боялись. Отец арестован, а мать, больная, полуживая, в конвульсиях, в судорогах — страдалица… Вас ждет дом, в котором все вверх ногами, да тут еще школа. Ухаживать за больной матерью или учить ребятишек? Дома вас допрашивают жандармы, в школе, в директорском кабинете, выматывают душу тайные агенты. А то инспектор налетит, насядет на вас…