Владимир Топилин - Хозяин Спиртоносной тропы

— Почему там, почему не здесь? — поинтересовался Веня. — Ведь туда его нести надо, а тут вот, рядом.

— Молод ты еще, как телок мыслишь, — пыхнув дымом, ответил Егор. — Тут все одно кто-то когда-то по ручью мыть золото станет. Тревожно ему здесь будет, беспокойно. А там — мало кто заметит, кроме родных и близких. Там самое ему место.

Помолчали. Как бы между делом Веня спросил:

— А с ведром что, так и будет стоять?

— Что ему стоять? Пока могилу копаем, пусть Стюра промоет, — вспомнив о золоте, равнодушно ответил Егор. — А потом раскидаем, как положено, на всех.

— Стюра? — недоверчиво переспросил Костя. — Она сможет?

— А что? У тебя к ней какое-то недоверие есть? — сузил глаза Егор и посмотрел на него так, будто хотел прочитать, что у того написано в душе.

— Да нет, я ничего, — сконфуженно замялся тот. — Пусть моет, если хочет.

Так и поступили. Докурив трубочку, Егор поднялся, взял лопаты и кайлу. Инженеры подняли на пологе тело, понесли вслед за ним. Стюра с ведром и лотком Егора пошла к ручью. Кузька и Катя остались на стане выжигать на досточке каленым на костре железом данные покойного.

Кузька вырубил из кедровой чурки подходящего размера тесинку. Катя сначала написала угольком будущие буквы, по которым дальше будет жечь раскаленный гвоздь. Фамилию, имя и отчество Кузя знал хорошо. Год смерти тоже. А вот год рождения, как ни старался, так и не мог вспомнить. Выручила Стюра. Когда Катя спросила ее о дате рождения, не задумываясь назвала 1874 год. Оказывается, она знала, сколько ему на момент смерти было лет и быстро отняла в уме необходимые цифры. Это было удивительно!

— Вот тебе и Стюра! — с уважением зашептала Катя и покачала головой: — Не то что ты, балбес, ни считать, ни писать так толком и не научился, олух царя небесного.

— А я че… а я ниче, — начал было оправдываться Кузька, но замолчал. Катя говорила правду.

Замолчали, выжигая буквы и цифры. Вдруг Катя, сидевшая на корточках перед костром лицом к Стюре, толкнула Кузьку:

— Что это она?

Кузя повернулся, был удивлен не меньше ее. Опустив руки, сгорбившись, склонив голову, будто виновата, Стюра стояла, покачиваясь из стороны в сторону. Взгляд ее был устремлен вверх по ручью. Она что-то видела, но что, Кузе и Кате было неизвестно. Так прошло несколько минут. Катя пошла к ней, что-то спросила. Та слегка кивнула головой, после чего Катя махнула Кузе: «Быстрее иди сюда!» Кузя подскочил, хотел заговорить, но Катя приложила палец к губам:

— Тихо! Мать Золотуха!..

Он посмотрел туда, куда глядели они, и… увидел ее. На этот раз более явно, чем в прошлом году, перед тем, как завалило отца. Она стояла посреди поляны на чистом месте, неторопливо жестикулируя руками. До нее было около ста метров, лица не различить. Светлые, желтые под цвет золота одежды — платье ниже колен, кофта и платок на таких же волосах — подчеркивали всю ее сущность хозяйки этих мест. Голоса не слышно, потому что она не говорила, а приказывала руками: уходите! Вдобавок к ее движениям в сознании всех возникло странное, неприятное напряжение, давление непонятных сил, как во время тяжелой болезни. Вдруг на поляну набежала тень от тучи, полностью затмившая видимое пространство, будто ночью. Когда через мгновение мрак рассеялся, Золотухи не было.

Находясь под впечатлением видения, они стояли на месте, ожидая, что она появится снова, но этого не произошло. Кузька попытался пойти посмотреть место, где она стояла, но Стюра не пустила:

— Не ходи, она этого не любит.

Послушавшись ее, Кузя и Катя вернулись к костру, а Стюра продолжила отмывать золото.

— Слушай, как это у нее так получилось? — намекая на Стюру, спросил Кузька. — Смотрела на лоток, а Золотуху увидела.

— Не спрашивай меня, сама не знаю, как это у нее получается. Говорят, она затылком чувствует, что происходит за спиной, — тихо ответила Катя.

Вскоре к костру пришел Костя, позвал:

— Могила готова, пойдемте хоронить.

К этому времени Кузька закончил выжигать надпись, а Стюра перемыла содержимое ведра. Вместе пошли к тому кедру, где была готова яма.

Хоронили Ефима без громких почестей и высоких слов, молча и без слез. Старательский век непредсказуем: может, тебя убьют в тайге или надорвешься от непосильной работы. Или завалит в крепи, как Ефима. А может, и проживешь ты долгие годы до глубокой старости, как этот старый, в два обхвата кедр, на закате дней своих мучаясь от жестокой подагры и ревматизма. Вспоминая молодые годы и фартовые дни, задавая себе один вопрос: почему не умер вместе с друзьями своими тогда, когда погибли они?