Михаил Каминский - Переполненная чаша

И тут произошло то, чего Челомбитько не желал и опасался. Из создавшейся ситуации Витька Озолин попытался вывернуться за его счет: сделал вид, что домино его волновало постольку-поскольку, а по-настоящему заботит совершенно иное, и переключился в один момент на Гошу. Мол, ему доподлинно известно, почему Челомбитько безмолвствует, как голавль из Медвежьего ручья. Там, в эмирате, он сблизился с арабкой по имени Зульфия и теперь страдает, ожидая семейного скандала и международных осложнений.

Гоше показалось, что в этот миг прекратился, как обрезало, стук костяшек домино по обитому оцинкованной жестью столу. И даже листья с осин перестали падать, чтобы не мешать Витьке распространяться на его, Гошин, счет. Вдохновленный такой поддержкой людей и природы, Витька уж точно вылезет из себя, как бодрая опара из квашни, чтобы привлечь всеобщее внимание. Подобные розыгрыши обычно заканчивались без особых обид. В зависимости от темперамента и душевной доброты, кто улыбался, снисходя к болтовне Озолина, кто откровенно ржал, а кто и жалел попавшего под обстрел насмешек. Однако в любых случаях ухо надо держать востро. Был в цеху вполне стоящий сборщик Федя Тормозов, любитель покушать. Съездил он по делам в Чехословакию, а по возвращении, в такой же приблизительно обстановке, на вопрос: «И чего там тебе, Федя, больше всего понравилось?» — разнежившись в воспоминаниях, откровенно ответил: «Шпекачки там, ребята, отличные». И ведь пришлось месяца через три перевестись Феде Тормозову из сборки в пятый механический цех — так его заели насчет этих чешских сосисок…

Ко всему прочему, свою Марусю Гоша полюбил в третьем классе, а предложение насчет женитьбы сделал через одиннадцать лет, так что о скоропалительном сближении с любой красавицей, даже с арабской Зульфией, не могло быть и речи, а значит, правды в Витькиных разглагольствованиях ни на грош. Но и сочувствия к себе со стороны товарищей Челомбитько не желал, считая сочувствие обидным. Чтобы поставить точку, не худо бы дать Витька раза́, чтобы тот встряхнул бы белыми кудрями и замолк. Но никто, знал Гоша, этого его поступка не одобрит. Понять еще могут, однако не простят, и уж тогда прости-прощай, загранка. Отношение к зарубежным командировкам, сложившееся по первому трудному опыту, у Гоши, конечно, за эти несколько минут не могло измениться. «Обойдусь, — считал он, — и без них!» Скоро на участке начнут собирать агрегаты, каких еще не делали, — там электроники вагон и маленькая тележка, интересно повозиться, а его намеревались, слышал, как раз на этот период направить в Грецию. Но и ставить скандальную точку на зарубежной карьере Гоша не стремился. Во-первых, скандал есть скандал. Во-вторых, зачем учился на курсах английскому языку по программе вуза? Это Маруся обязательно спросит. «Я, — скажет, — с двумя детьми. Я стирала-варила-гладила им, да на тебя клала силы, а ты что? Переодевался в чистое и ухлестывал с тетрадочкой на свои курсы? И, получается, попусту ухлестывал?» В общем, такой будет ему «Ай лерн инглиш», что… лучше уж потерпеть и выстоять против нападок Витьки Озолина.

— Да брось ты, Витя! — пробормотал Челомбитько.

Но Озолин — нуль внимания.-Он потянулся к улыбающемуся Троицкому:

— Интересно, Александр Сергеевич, и как это Гоша разглядел Зульфию под сплошной паранджой?

Вот так же Витька светился навстречу учительнице на английский курсах: «Вызовите меня! Можно я отвечу? Ай вонт ту хэлп хим!» То есть желает оказать помощь своему другу Челомбитько, который мекал и бекал у черной доски. А он, Челомбитько, когда и знал грамматический материал или фразы наизусть, все равно стеснялся открыть рот. Гоше казалось стыдным нарочно неправильно возить языком во рту, будто он младенец и дразнится, и тянуть гласные, когда их следовало растягивать по всем английским-правилам. Особенно стыдно было Гоше играть голосом в случае «тьюн уан» или «тьюн ту», то есть вверх в конце фразы или вниз. Чего играть-то? Не артист небось.

Обед подходил к концу. Доминошники полным составом, включая болельщиков, толпились вокруг бочки с водой, имевшей диаметр метра полтора, и затягивались сигаретами или папиросами «по последней». Посреди бочки плавал одинокий окурок (вообще-то окурки в воду не кидали — имелись специальные урны), и Гоша пристально изучал его, демонстрируя волю и безразличие к трепотне Озолина: мели, Емеля, твоя неделя, а все ж послали за границу-то меня, а не тебя.

И наверняка его выдержка возобладала бы над несерьезным настроением Витьки, но неожиданно на Витькиной стороне оказался корифей Троицкий. Положив ладонь на плечо другому корифею — Курбатову, Троицкий произнес насмешливо и со значением: