Михаил Каминский - Переполненная чаша

Клиентов Буравцев воспринимал без деления на их профессии или служебные ранги: перед автосервисом все равны, как перед господом богом, и одинаковы, точно они в общественной сауне. Не было для него н у ж н ы х клиентов, разве что доктор Клюев. Остальные же, если и могли чем-то быть полезными Буравцеву, то делали это без внешнего нажима, исключительно по собственному желанию. Краем уха услышат: Буравцеву что-то надо — являются. Вот так, например, явился Манухин из «Локомотива» — ведет там женское самбо. И как он проведал, что Валька приемчикам хочет научиться? А не признавал среди клиентов Буравцев только жлобов и неверных. Тех, кто вчера чинился у него, а завтра побежал к другому, он безжалостно вычеркивал из блокнотика с золотистой надписью «Memore», подаренного доктором Клюевым. Превыше всего ценил Буравцев уважение к себе. Поэтому, прежде чем сунуть мягонькую книжечку стихов в сумку, обернул ее папиросной бумагой…

От подъезда дома до ворот садового участка было ровным счетом восемьдесят километров. Буравцев не спешил и не погонял машину, поэтому и не уставал за рулем. «Жигули» как бы самостоятельно несли его над серой асфальтовой полосой к жене и детям на законные два дня отдыха. Завтра и послезавтра он будет с ними, а затем снова два дня в мастерской. Потом опять два дня отдыха. И никаких побочных приработков. Это уже позже, когда съедут с участка, когда Валюха пойдет в школу, Колька — в армию, он впряжется в непыльное совместительство по сантехнике в соседнем жэке. Чтобы не скучать.

Буравцев не насиловал машину, не надоедал ей, а только направлял куда следует, плавно выжимал и отжимал сцепление, сбрасывал, где нужно, газ, а притормаживал исключительно скоростенкой, чтобы подольше сохранить колодки. Он уже давно не лихачил и не позволял бедовым таксистам и наглым частникам — обладателям «трешек» — втягивать себя в глупейшее дорожное соревнование под девизом «У кого раньше заиграет очко?». Прежде бывало: и двигатель форсировал, и доводил р о д н о й мотор тринадцатой модели с помощью хитроумного Касьяна до уровня «шестерки». И, выставив левый локоть в открытое окно, с каменным лицом наблюдал, как багровеет от азарта соперник, а через некоторое время становится фиолетовым, не понимая, почему он словно бы стоит на месте, когда неприметная с виду «маруська» — без блескучих молдингов, с дешевым обрезиненным бампером, у которой жеребячих сил раза в полтора меньше, — так прытко уносится в светлую даль? Но уж сколько лет не играет Буравцев в эти несерьезные игры. И Танька из «Овощей — фруктов» тоже осталась в полузабытом — почти и не его — прошлом. А ведь собирался разводиться, и она готова была сбежать от мужа. Да, была у них невозможная страсть, рвался он к Таньке, как волк, посаженный на собачью цепь. Любил ее, стискивая зубы, чтобы не застонать, за тонкой асбестоцементной перегородкой, отделявшей подсобку от торгового зала. Валялись в подсобке грубые мешки, висели грязные халаты. Сломанные весы, пустые трехлитровые банки. Не будуар, короче говоря. А им все равно было, потому что сильные, молодые и любящие.

Иной раз он умыкал Таньку в заснеженный лес, где от мороза трещали пни, а мотор ну никак не заводился, если заглушишь его хоть на десять минут. Танька доставала из своей легендарной дерматиновой сумки разную снедь. Урчали, шелестели, посвистывали детали работающего в четверть силы движка. Подвывал вентилятор, нагоняя тепло в салон машины. Танька царапала аккуратным розовым ноготком наледь на окошке. Он курил, полузакрыв глаза, и мечтал…

На тридцать седьмом километре Буравцев остановился, чтобы попить квасу. У желтой, с помятыми боками бочки была очередь. А он не спешил — полчаса сюда, полчаса туда, какая разница, когда впереди теплый августовский вечер, а позади душный и пропахший бензином город. Его ждут родные люди, любимый участок, дом в два этажа. А еще там скучает без него хозблок, где у них с Зинаидой спальня. Стены поверх вагонки отделаны березовым шпоном; дворец, а не хозблок. Буравцев только для котлована нанимал «Соньку — золотую ручку» — трактор «Беларусь» с ковшом. Все остальное — сам; редко звал Кольку, жену и вовсе не допускал, а уж о Вальке и речи не было. И потому, видно, испытывал гордость за свою жизнь на лоне природы: строения — лучшие в товариществе, пятьсот кустов ремонтантной клубники плодоносят до самых заморозков. А малина? А карликовые яблони, поднимающиеся на искусственных холмах, будто они у себя на родине, в Японии? Или облепиха… А в дальнем углу, у забора, за которым начинается высокий и темный от тесноты деревьев лес, жена посеяла необыкновенные цветы, у других таких не увидишь. Сказала: сонный мак. Может, и сонный.