Михаил Каминский - Переполненная чаша

Иногда Наум тащился вслед за ней по улицам. Она гнала его, а Наум все шел и шел позади, говорил ей о молодости, о том, как они прежде, давно, любили друг друга. Чтобы разжалобить Фаню и размягчить ее закаменевшее сердце, он перечислял самые тяжелые истории их жизни. Даже вспомнил две майские ночи, проведенные в тридцать третьем году на скамейке в сквере. По направлению, полученному Наумчиком, они приехали тогда в Куйбышев, а крышу над головой не получили. Да было очень холодно — на Волге шел лед. Но — ой! — как они целовались эти две ночи… А порой Наумчик являлся к Фане на работу, стоял перед нею по другую сторону прилавка и молчал, если поблизости были люди, только смотрел и смотрел на нее. А когда в спецраспределителе было пусто, Наум стыдил Фаню и требовал, чтобы она, жена полковника медицинской службы, больше не смела заниматься этой торговой работой. Фаня отвечала ему: «Какая я теперь тебе жена?» — и Наум сразу исчезал: ему ведь нечего было сказать на правду.

А потом Фаня неожиданно перестала стареть. В один день. Как-то забрела на кладбище и встретила ту рыжую врачиху. Фаня сперва не узнала эту стерву и, может быть, прошла бы спокойно мимо нее — мало ли женщин в черных шалях бродят между могил. Но она сначала увидела гранитную пирамидку со звездой и фотографией Наума на фарфоре, а потом перевела взгляд на унылую фигуру в большом черном платке с пушистыми кистями, находившуюся рядом с памятником, — и тогда узнала врачиху.

Они не отвернулись друг от друга, не заплакали, а постояли плечо к плечу напротив пирамидки со звездой, постояли, качая головами, что-то шепча, каждая свое, и разошлись. Было начало сентября. Но деревья на кладбище были почти голыми — мокрая листва чернела на плитах, глинистых холмиках и в обрамленных серыми цементными загородками цветочницах. Сами цветы сопрели от дождей. И вообще казалось, что вот-вот пойдет снег и наступит зима…

В тот день Фаня увидела мир. Она перестала жить только своими детьми и Наумчиком, она теперь рассматривала чужих детей в колясках и радовалась, что у них есть такие красивые одеяльца. (А что бы вы думали? Красивые одеяльца — тоже кусочек счастья!) Она увидела соседа-пенсионера и согласилась пойти с ним в театр. Она рассмотрела невесту своего сына Сени и нашла, что девушка эта умна и мила, и большие веснушки не портят ее, и рыжие волосы у девушки совсем другого оттенка, чем у той врачихи. Она увидела, что сквер, где они с Наумом провели те прекрасные две ночи, снесли, а госпиталь, где работал Наум, перестроили, и он стал большой больницей. В эту больницу Фаня и пошла работать, бросив хорошее место в спецраспределителе. Она стала кастеляншей и, выдавая белье, смотрела на свои пальцы. Они не распрямились, не стали тоньше и красивее, но уже не скрючивались сильнее, и это очень радовало Фаню.

И вот с той поры старость бережет ее. А Сура сдает год от года. Сильно сдает. Самая младшая, а посмотришь, так прямо ровесница Мэри. Но Мэриам следит за собой: носит парик, как покойная мама, только другой, конечно, парик — из синтетики. И всегда держится прямо. А Сура сгибается, ее замучили боли в пояснице…

«Пять сестер, — думала Фаня, — пять старух, не надо скрывать, да, не надо. А если бы время можно было повернуть назад, то сидели бы здесь пять девочек, пять синичек с гладко причесанными головками, с бантиками за оттопыренными ушами. Сидели бы мирно и весело щебетали, как и положено синичкам. Готыню! Что делает время с сестрами…

А что время сделало с братьями? Веня умер, когда ему было несколько месяцев. Петр не вернулся с гражданской. Леву застрелили кулаки. Перед самой войной от белой горячки погиб Яша. Это страшно, когда люди губят себя пьянством, да, это так страшно!..»

Фаня каждый раз ощущала боль в сердце, вспоминая перекошенное лицо Яши, полотенца, связывавшие его руки, по-детски испуганный взгляд брата и жуткий крик, рвущий душу. До сих пор не забыла, хотя прошло столько времени и были другие несчастья, пострашнее белой горячки, погубившей красавца брата.

«Веня, Петр, Лева, Яша…» Прикрыв от сестер руки краешком скатерти, Фаня загибала пальцы. Да, еще Доба, их шестая сестра, которой как бы и не было долгие годы. Доба сбежала из дома с каким-то адвокатом. Сбежала в девятнадцатом и только в сорок девятом прислала фотографию: у непонятного куста — разлапистого и лохматого, как будто он был в вате, — стоит Доба в белом одеянии и держит на руках внука. А вокруг — пустыня…

Фаня подумала-подумала и загнула еще один палец, а потом еще один, потому что вспомнила о самом любимом братике, о Борухе, у которого были такие же, как у нее, большие глаза — мягкие, бархатные, и каштановые волосы, как у Мэри в юности, и нос с просвечивающей горбинкой, как у Лизы, и красивые руки, как у Суры, и голос, как у Осиной скрипки. Ах, люди, как Борух пел на вечеринке, которую устроили, когда он уходил в армию. «Парень кудрявый, — пел он, — статный и бравый…»